.
Гинзбург хотела, чтобы «Записки» читались людьми как «просто проза», и полагала: то, что читатели воспринимают этот текст иначе, обусловлено ее репутацией исследователя литературы. Она делала упор на фикциональных аспектах своего текста, возможно преувеличивая значение своего суммарного героя Эна, чья принадлежность к мужскому полу отчасти призвана подчеркнуть, что Эна нельзя отождествлять с автором текста. То, что Гинзбург уклонялась от написания традиционной автобиографии, можно трактовать как попытку сохранить в повествовании свободу действий: тогда появляется возможность предложить читателю репрезентацию своего опыта, не попадая в ловушку психологического саморазоблачения и не упрочивая героический миф об уцелевших блокадниках[1026].
В разные годы Гинзбург пробовала сделать несколько открытых высказываний, чтобы рекомендовать читателям воздержаться от автобиографических прочтений ее текста. В 1960‐е годы она написала начерно обращение, задуманное в качестве предисловия к двум большим фрагментам текста, который впоследствии превратился в «Записки»:
Два нижеследующих психологических эпизода рассказаны были мне двумя людьми, ничего не знавшими друг о друге.
Оба эпизода изложены мною условно (первый – кратко, второй – пространно) в виде связно построенных признаний. Они изложены мною, и потому, вероятно, эти повествования приобрели сходство друг с другом и со всем прочим, что написано мною о блокаде[1027].
В этом обращении, в конечном счете не использованном Гинзбург, заявлены намерения, идущие вразрез с ее обычной творческой практикой. В черновиках 1940‐х годов героем обоих «признаний» был Оттер, а во всех позднейших вариантах этот персонаж оставался стабильным (хотя и не идентичным предыдущим аналогам), даже когда его имя менялось. В «кратком» повествовании, которое читатели знают под названием «Оцепенение», рассмотрено всего одно психологическое состояние – заболевание воли у человека, который выздоравливает после вынужденного голодания[1028]. Позднее, опубликовав «Оцепенение» в форме повествования от первого лица, Гинзбург поместила его в нарративные рамки «психологического эпизода», реконструированного на основе историй, поведанных несколькими «блокадными людьми»[1029]. Второе, «пространное», повествование похоже на первую часть «Записок» и не является ни «связно построенным признанием», ни «психологическим эпизодом». Оно обрывочно и бессвязно, в нем охвачена психология зимы и весны, еды и работы на основе опыта многих ленинградских интеллектуалов.
Это обращение симптоматично и по другим причинам. Гинзбург упоминает о «связно построенном признании» как о соблюдаемой ею условности нарратива, хотя в этом тексте создает что-то совсем иное. Возможно, ее непоследовательные, гетерогенные, обобщенные повествования действительно начались с серии признаний, но эти признания были полностью трансформированы и спрятаны среди наблюдений за другими людьми и их словесных портретов. Гинзбург заявляет, что связующая нить этих «признаний» – единый голос или манера письма («Они изложены мною, и потому…»). Это указывает на традиционное понимание авторства, которому Гинзбург остается верна, несмотря на радикальный подход к персонажу и самопрезентации