. Она продолжает:
Если принцип любви в том, что вне меня находящееся становится мною, то принцип деятельности (творчества) в том, что я становлюсь вне себя находящимся. И надо сказать – это почти один и тот же принцип[224].
Любовь и творчество побуждают к «преодолению субъективности» и «объективации мира»[225]. Как пишет Соловьев, когда мы влюблены, сам центр нашего бытия смещается таким образом, что мы начинаем жить не только в себе, но и в другом человеке[226]. Он утверждает, что человек жертвует своим эго, чтобы принести свою «истинную индивидуальность» в дар союзу с другим человеком – союзу, который вечен и бессмертен[227].
Гинзбург во многом идет по стопам Соловьева, но отвергает его возвышенный индивидуализм. Вместо слова «индивидуальность» она употребляет возвратное местоимение «себя», чтобы обозначить некий мир, где человек затворяется, чтобы подготовиться к деятельности или обрести вдохновение, а затем сбегает из этого мира в искусство и любовь. Любовь и семья – самый яркий контрольный пример для Гинзбург (и в этом она расходится с Соловьевым – мистиком, поборником платонической любви), поскольку любовь и семья вообще – состояния крайней эгоистичности, даже если «этот эгоизм знает, что есть вещи, настолько нужные для единичной жизни, что они уже переходят ее пределы». Хотя о творчестве (то есть о творческой работе) как об этическом акте Гинзбург размышляет чаще, чем о любви в этом плане, она отмечает, что любовь важна в более широком отношении: «Любовь и семья – истинно демократические ценности; для их реализации не нужно избранных, или нужны избранные совсем в другом смысле»[228].
До Гинзбург французский философ Жан-Мари Гюйо тоже уверял, что творческие порывы исходят изнутри, что художник, «побуждаемый некой внутренней силой, выносит наружу свое самое сокровенное „я“, делится с нами самым сокровенным»[229]. К тому времени Гинзбург почти наверняка была знакома с его трактатом 1885 года «Нравственность без обязательства и без санкции», на который позднее ссылалась в книге «О психологической прозе»[230]. Гюйо стремился выработать пострелигиозную этику, которая возникала бы из самой жизни, чтобы «выяснить, какой была бы нравственная философия без каких-либо абсолютных обязательств и без каких-либо абсолютных санкций»[231]. Гинзбург практикует сходный подход, вопрошая: «Вне абсолютов, вне непререкаемых требований общего сознания – как возникает этический акт в обиходе обыкновенного человека?»[232] Точно так же, как обнаружил Соловьев в случае любви, Гюйо утверждал, что творческие порывы – нечто имманентное и всеобщее: они возникают в эго, но, как отмечает Гюйо, жизненная сила и талант индивида стремятся выйти за рамки себя и требуют сотрудничества с другими людьми в целях самореализации: