Жизнь, подобно огню, поддерживает себя только сообщая себя; и в отношении разума это так же верно, как в отношении тела. ‹…› Природа наша целиком общительна. Жизнь ‹…› не может быть полностью эгоистичной, даже если бы пожелала такой сделаться[233].
Он уверяет, что непреодолимая тяга сообщать другим людям о том, «что мы существуем, чувствуем, страдаем, любим», – не эгоизм, а «антитеза эгоизма»[234].
В своем эссе «О сатире и об анализе» Гинзбург определяет этический акт как «пожертвование низшим ради высшего», как преодоление или сублимацию «первичных вожделений» во имя высших ценностей – ценностей, признанных высшими социальной средой, к которой принадлежит человек[235]. Этот творческий акт, хотя и вдохновленный имманентными импульсами, все равно остается этическим актом, так как художник поднимается над базовыми эгоистическими потребностями, чтобы дать другим людям нечто ценное. Гюйо тоже полагал, что общественные ценности стоят на нравственной шкале выше прочих, и даже отмечал «примечательную характерную черту» «интеллектуальных удовольствий»: «Они одновременно самые сокровенные и самые общительные, самые индивидуальные и самые общественные»[236]. Гюйо не делал особого акцента на самопожертвовании, с которым сопряжено художественное творчество (или «интеллектуальная плодовитость», как он это называет), но предполагал, что должно существовать что-то вроде закона сохранения энергии, обязывающего соблюдать баланс между интеллектуальной плодовитостью и «физическим порождением» (он пишет: «Организм не может прибегнуть к этому двойному расходованию сил так, чтобы при этом не пострадать»)[237].
Самопожертвование, которое воображает Гинзбург, – «не обязательно жертва „христианского типа“». Иными словами, человек не пытается сам стать мучеником ради спасения других, а скорее жертвует своим «свободным временем, покоем и нервами», чтобы заниматься творческой работой[238]. В конце эссе Гинзбург, ссылаясь на случай Осипа Мандельштама, намекает на огромные жертвы, которые требовались от советских творческих людей. Из-за своих произведений Мандельштам лишился положения в обществе, всех средств к существованию, свободы, а в конце концов и жизни. Процитировав его строки: «Я лишился и чаши на пире отцов, И веселья, и чести своей…», Гинзбург продолжает: «Сам лишился, а до людей [свою мысль/слово] донес»[239]. В книге «О психологической прозе» (рассматривая другую тему – образ художника глазами романтиков) она пишет более обобщенно: «Творческие побуждения – пусть имманентные – распоряжаются человеком так, как не всегда им могут распорядиться суровейшие законы внешнего мира»