. Поступки тетки всегда подчинены «мгновенному гедонистическому импульсу, без учета связи и соотношения вещей, которых требует разумное убеждение. И потому никакое разумное убеждение не может дойти до этого разорванного сознания»
[297].
Эта напряженность в личных отношениях усугубляется атомизацией общества, которую провоцирует блокада. Жестоким поступкам Оттера благоприятствует тот факт, что свидетелей его поведения почти нет: «Душевный механизм не освоил это переживание, воспользовавшись отсутствием свидетелей злодеяния, отсутствием морального порицания извне, суда извне, который был бы объективацией вины»[298]. Тетка, основная свидетельница и жертва преступлений Оттера, забывчива. Нет никого, кто помог бы Оттеру претворить его вину в объективный, внешний факт – факт, на который ему пришлось бы смотреть трезво; ничто не мешает Оттеру отделять его отдельно взятые поступки от своей более устойчивой автоконцепции.
Подсказки социума, все же поступающие Оттеру извне, ведут его еще ниже по ступеням моральной иерархии. Мимолетное замечание приятельницы – на деле намек, что он спасает тетку в ущерб себе, – побуждает его пожалеть о том, что он делится едой с теткой[299]. Вредоносные позиции, выражаемые вслух другими ленинградцами, просачиваются в адресованные тетке слова Оттера, создавая отчужденность между ним и его автоконцепцией: «Это чувство как бы театральной отчужденности от собственной речи, как бы стилизации под что-то – подтверждалось тем, что он пользовался не своими словами, а готовыми стандартными формулами, заведомо пропитанными всей мерзостью обывательского цинизма»[300]. Оттер привык относиться к словам серьезно и даже с здоровым страхом, поскольку «переживал действительность в слове»[301]. И все же теперь, задним числом, он осознает, что впал в «театральную отчужденность», а это симптом нравственной деградации, порождаемой неэтичными отношениями между «собой» и другим человеком, а также недостаточным самоанализом.
К осознанию своего нравственного падения он приходит позднее, как раз путем самоотстраненного анализа. Ранее Гинзбург развила в себе привычку применять рациональное мышление как лекарство от жизненных трудностей: «Я охотно принимаю случайные радости, но требую логики от поразивших меня бедствий. И логика утешает, как доброе слово»[302]. Мучительность не воспринятых и не переваренных сознанием переживаний она сравнивала с фантомной болью в ампутированной конечности[303].
Хотя в этих двух повествованиях, по сравнению с другими произведениями Гинзбург, более четко выражена фабула (поскольку они строятся вокруг рассказа о смерти одного из персонажей), их движущая сила – психологический анализ и философское обобщение. Они сохраняют эстетику отрывка и эссе