. (Строго говоря, остранение по Шкловскому сделалось теперь частью повседневной жизни людей; ничего
автоматизированного теперь больше нет
[330].) Аналог этой процедуры – жест, с которого начинаются «Записки блокадного человека»: Гинзбург описывает, как человек проверяет по «Войне и миру» Толстого свое ощущение блокады – то есть для того, чтобы осмыслить свой непосредственный опыт или контекст, человек выходит за пределы этого опыта или контекста
[331].
Методы самоотстранения Гинзбург имели аналоги в нравственных и физических стратегиях выживания других блокадников. Многие также читали Толстого, а многие еще и вели дневник, не смущаясь тем, что на это приходилось тратить дополнительную энергию в обстоятельствах, когда надо было максимально беречь силы. При жизни Гинзбург был опубликован, в числе других текстов, дневник Юры Рябинкина (в составе «Блокадной книги»)[332]. В этом документе, силу которого отмечала Гинзбург[333], много самокритики и мучительного анализа слабостей и дурных поступков автора дневника. Шестнадцатилетний Рябинкин поднимается на более высокий уровень самоосознания, экстериоризируя свой опыт в дневнике, воспаряя в пространственно-временном восприятии над блокадой. Он воображает самого себя в будущем, в эвакуации, и пытается соответствовать высокой планке этого образа: «Я чувствую, чтобы стать таким, как прежде, требуется надежда, уверенность, что я с семьей завтра или послезавтра эвакуируюсь. ‹…›. Если бы не она [надежда на эвакуацию], я бы воровал, грабил…»[334] Автобиографическое письмо было для блокадников одним из «искусств себя», описанных Мишелем Фуко в его исследовании этих практик в греко-римской культуре I–II веков н. э.:
Письмо о себе четко возникает в отношениях взаимодополнения, которые связывают его с затворничеством: оно смягчает опасности уединения; оно выставляет на потенциальное обозрение дела или мысли человека; тот факт, что человек обязывает себя что-то писать, берет на себя ту же роль, которую выполняют наши спутники, вселяя страх перед неодобрением и чувство пристыженности[335].
Суровые материально-физиологические и социальные реалии блокадной жизни, борьба за выживание, сталкивавшая людей лбами, могли быть особыми помехами для верности человека его моральной рутине. На взгляд Гинзбург, это означало, что нужно делать над собой специальные усилия, чтобы объединить свои разрозненные поступки и чувства в некую систему или целостность, а также занять несколько дистанцированную позицию – позицию стороннего наблюдателя. Она часто видела и ощущала обратный процесс, когда человек смотрел на себя изнутри и отрицал свои аморальные поступки (такие, как кража еды или что-то еще более ужасное), считая их «временными и случайными». Гинзбург называла этот процесс «психологическим раздвоением» или отчуждением человека от его автоконцепции. Она описывает интеллектуала, для которого «поступок не имел отношения к его пониманию жизни вообще и потому не мог отразиться на этических представлениях и оценках, выработанных всей его биографией. Он видит себя изнутри, и он видит свой поступок как отчужденный от его постоянной человеческой сущности»