В статье «О записных книжках писателей» – тексте, который можно читать как попытку косвенного создания теории собственных записных книжек, – Гинзбург пишет, что в ее времена читатели применяли к записным книжкам двойной код интерпретации, воспринимая их одновременно как «материал» и как конструкции[439]. Современным писателям и современным читателям одинаково трудно «оперировать понятием чистого материала, настолько он имеет тенденцию конструктивно осознаваться»[440]. «Каждый автор, ведущий сейчас те или иные документальные записи, – продолжает она, – ощущает их двойную обращенность (иногда тех же записей) – в сторону конструкции и в сторону заготовки»[441].
Способность записной книжки вмещать в себя множество жанров и одновременная обращенность записи в сторону черновика и в сторону «законченной словесной конструкции» делают этот формат самой благодатной лабораторией писательских экспериментов. Предаваясь воспоминаниям, когда ей было около 70 лет, Гинзбург отмечает, что воспринимала некоторые из ранних текстов как черновики и заготовки: «И самое прекрасное, что не знаешь, для чего именно понадобятся эти слепки любви и боли, победы и унижения, – потому что еще не знаешь, что ты можешь и чего не можешь написать»[442]. В том виде, в котором ее записные книжки первоначально задумывались под влиянием Вяземского, они не могли достигнуть своего расцвета в ситуации, когда не было бурно развивающейся литературной культуры. Долгие годы Гинзбург влекли различные жанры и интеллектуальные проекты. Гибкость ее промежуточной прозы позволяла осуществлять планы этих проектов в рамках заданного формата.
Еще в годы учебы в Институте Гинзбург полагала, что роман в ее будущем неизбежен. Летом 1927 года она храбро отметила: «Я, например, знаю, что напишу роман, – и это одно из тех ожиданий, страшных по существу, которые не страшат только в силу своей естественности. Так люди думают о том, что они неизбежно постареют, переживут своих близких, умрут»[443]. Она и не подозревала, что единственный роман, который ей доведется написать (принимая во внимание те реальные исторические обстоятельства, в которых она оказалась), окажется остросюжетным романом для детей «Агентство Пинкертона» (он был начат в 1930 году и опубликован в 1932‐м)[444]. Гинзбург была убеждена: пределы возможностей человека – то, чего он не может делать, – могут рассказать о нем не меньше, чем то, что он делать может[445]. «Агентство Пинкертона» не было ни органичным событием на четком пути ее развития как русского писателя, который начинает с поэзии и заканчивает прозой, ни элементом ее роли как представителя школы формалистов (формалист пишет роман, чтобы продемонстрировать свой профессионализм). Работа над этим романом скорее была способом выжить и заработать на пропитание во все более враждебной и стесняющей обстановке, которая установилась в сферах литературы и науки. Характеризуя «Пинкертона», она утверждает, что для нее этот роман – «не своя книга» (а его стиль действительно очень далек от ее записей в записных книжках), «сознательный литературный фальсификат»