— Вот здесь хорошо, — говорила она. — Это мне нравится! — и глазела по сторонам. Но перед уходом обязательно подходила еще раз взглянуть на приятную ей картину. С равным удовольствием Милка смотрела на хорошие картины, ела в хороших кафе и отвечала на заинтересованные взгляды.
В Москве даже очень хорошенькая Милка не часто могла рассчитывать на внимательный взгляд, тем более на готовность разговориться. Здесь же словоохотливых, внимательных, заинтересованных людей было сколько угодно. Ксения с удовольствием отпустила бы Милку с одним из этих славных студентов или морячков, но Милка почему-то считала не то чтобы неприличным (на это Милке наплевать), но компрометирующим ее в глазах самих домогающихся — идти на свидание одной. А Ксения уперлась — боялась перевести Ленинград на ничтожное. К тому же ей досаждала роль дурнушки-приятельницы.
У нее были свои свидания. Куда бы они ни ходили, хоть раз в день она должна была увидеть купол Исаакиевского собора. С разных точек, всегда неожиданно, выплывал на нее этот купол, и великая мрачная радость (именно потому великая, что был этот оттенок мрачности) вспыхивала в ней, обжигала ее. Она забывала себя, забывала свою несчастную влюбленность. Забывала — не то слово. Боль ее сердца и восторг словно необходимы были друг другу. Без боли восторг не был бы так глубок и полон. И без этой, тяжело блеснувшей позолоты купола ее боль была бы просто ничтожной болью одной из тысяч девиц, обманутых в нехитрых своих ожиданиях.
После Исаакия Ксения подолгу бродила сомнамбулическая. Впечатление было сродни картинам Рембрандта (не тем почему-то, которые здесь, в музее увидела, а тем, что показывал в репродукциях Людвиг) и еще — властным глазам божественного младенца на руках у Сикстинской мадонны (и ее завороженному, с расширившимися глазами взгляду). Все больше Милка мешала ей. Ведь нужно было, минуя расспросы, не только каждый день снова выйти к собору, но и вновь поймать и продлить мгновенный ожог восторга, уловить властный взгляд бога и привести его в соответствие с продуманным в эту зиму: о том, что не надо себя обманывать, нужно честно признать — смысла нет ни на земле, ни в небе, нет смысла в человеческом понимании этого слова, вселенная не рассчитана на людей, они — маленькая случайность в ее неживой, глухой, беззвучной закономерности. И о том, — но это в конце, — что, может быть (пусть вероятность ничтожно мала), смысл все-таки есть, недоступный еще человеку.
Бог Исаакия представлялся ей великим не тем, что знает смысл мира, а, наоборот, тем, что отлично знает — смысла нет, но полон неукротимой воли и не сдается в поисках. И отсюда, из этой воли, из этого «Нет, но хочу», из неукротимого «Хочу и не сдамся» рождается обжигающая больше всякого блаженства радость. Как у Бетховена: «Я схвачу судьбу за глотку». Человечеству предстоит побороться со своей судьбой.