Среди вселенской пустоты
кто скажет: «Боже, это ты!»?
Нет, монолог не обманул ее, как часто обманывали другие стихи. Он и сейчас, спустя почти полмесяца после тех сумасшедших суток, когда она писала день и ночь, ощущая в перерывах головную боль и вроде бы окончательную сонливость — он и сейчас внушал ей гордость.
Среди вселенской пустоты
Кто скажет: «Боже, это ты!»?
В девятнадцать лет пора уже понять, для чего ты, что берешь и что отдаешь, думала Ксения с наслаждением отречения. Она, Ксения Павловна Крутских, с полным сознанием дела отдает преимущества счастливой любви, счастливой семьи, женское счастье в обмен на свободу для таких вот ночей и дней, опустошительных и блаженных. Намного больше, чем любви, хочет она знать, понимать, а для этого должно быть свободной и одинокой. О, достаточно уже любила она в своей жизни, чтобы предвидеть, что еще не раз взбунтуется против такого решения. Но все равно сейчас, на спокойном расстоянии от того и другого: от любви и писательства, — в полном сознании и воле, пред землею и небесами заявляет, что выбирает свободу и познание, и возможность писать о том, что и как она поняла.
С удовольствием рассматривала она и свой рисунок, сделанный в те же дни у бабушки, рисунок, похожий на тот, средневековый, что был у них в каком-то школьном учебнике: человек, подползший под край небес, да собственно, в подражание тому учебникову и сделанный. Вот человек подполз под самый край опаловой суповой крышки; позади человека прекрасная изобильная земля, озеро, свет столбами, деревья, поселки; перед ним, разметав его волосы и заставив схватиться за голову, чернота с резким блеском звезд. Неплохо получилось. У нее есть-таки способности к рисунку — косвенное свидетельство ее литературных способностей, даже таланта, если не скромничать.
* * *
Московская квартира была все такой же, словно не было в мире обновляющего лета. Разве что в их комнате стало суше, двери соседей были прикрыты, а Люся Андреевна сделала новую прическу.
Торопясь, Ксения взялась за отделку поэмы и жутко нервничала — многое ей казалось теперь напыщенным, претенциозным, а то и просто вялым. Многое, но все-таки не главная мысль и не заключительная сцена.
Созвонившись, Ксения захватила к Людвигу свою «поэтическую драму», но тот куда-то спешил, а отдать поэму второпях Ксения не решилась. Они вышли вместе, Людвиг был рассеян, даже и не подумал проводить ее хотя бы одну лишнюю улицу, только извинился, что не смог предупредить.
— В-вы п-позвоните мне, — торопливо сказал он и не оглядываясь пошел прочь по улице.