Можно было, пожалуй, попробовать еще: постучаться в другой журнал. Но следующий отказ означал бы потерю еще нескольких шансов (не так ведь много издается журналов).
Теперь ей думалось — дело в том, что у нее нет покровителя, который обошел бы этих шавок. Она послала драму поэту, которого уважала, но ответа не получила.
В институте занятия шли своим чередом. Тем, кто мечтал о профессии юриста, было сейчас, пожалуй, интереснее, чем когда-либо: фотолаборатория, криминалистика, судебная медицина, особая часть уголовного права — их наконец допустили в святая святых. И ей тоже наверное было бы интересно, если бы не тоска, такая тоска, что и сама ее поэма казалась бессмысленной игрушкой. Иллюзия разговора со Вселенной, абсолютно глухой и немой! Иногда тоска отступала, оставались просто дождь, слякоть, холод, сырая заплесневелая комната, насмешливая вредная старуха, обилие плохих книг (ни одной приличной, читая которую можно было бы забыть и слякоть, и Марфу, и дурацкий институт, и всю эту нелепую жизнь!)
Как могла, она избегала Милки. Людвигу, разумеется, не звонила. И он, конечно, и не думал разыскивать ее. Теперь Ксении уже не представлялось, что он к ней неравнодушен. Ей вообще не верилось теперь, что кто-нибудь когда-нибудь любил ее или кого-нибудь когда-нибудь любила она. И прожитое лето уже не было огромным сияющим миром. Лето как лето. Легкий флирт. Комариная деревня после курортной деревни. Увлеченная писанина никому не нужной поэмы.
Даже если бы не случилось той бури в стакане воды, она не хотела видеть ни Людвига, ни Милки, ни других людей, с кем надо разговаривать и быть приветливой. Как все вокруг было мелко, до неприличия жадно, хватательно! Ее прошлогодняя любовь, Ким: подвернулась она, стрельнула разок-другой глазками, и он — пожалуйста: тоже пострелял в ответ; подвернулось что-то другое, получше — и ничего, кроме неприлично обнаженного страха, как бы Ксения не спугнула девочку. Полная отстирываемость, моментальная перекрашиваемость! И кто же, скажите, лучше? Сурен? Танька, даже не подозревая о летней жертве Ксении, писала слезные письма: Сурен встречается с Галкой Ключевской, пустенькой хорошенькой девицей. Он тоже даже не попробовал бороться за Ксению. Не бороться — именно это теперь называется гордостью у мужчин. Удобная гордость. Он тоже взял, что ближе лежало. Не Таньку, нет, Танька как раз не близко, не легко: любовь, преданность, ум обязывают… Тот же Людвиг, разве прочь полакомиться? Ах, «человек слаб», не правда ли? Но он не настолько слаб, господа хорошие, чтобы превращать другого человека в средство! Людвиг умен, а не понимает, что это гадость. Милка с ее кокетством, любопытством, — с ее прочувствованным легкомыслием и защитным благоразумием, пусть! — человечнее умного и благородного Людвига, который поливал Милку грязью, чтобы выгородить себя. Все, все спешили схватить что поближе, не пропустить, не прогадать!.. И Ксения не лучше. Удрала, да. Но дотумкай Сурен заглянуть к ней в тот вечер — и плевала бы она на Таньку… И бежала-то не без задней мысли, что он бросится следом за ней. А ведь и любви-то не было — просто сладенькое, просто проголодалась бабец. Она не лучше других, нет. Но хоть ненавидит себя за это.