— Пеленку меняли? — спросила сердито Ксения, но родственница не обиделась. Даже и этот указующий вопрос был для нее только поводом лишний раз рассказать о простых и грязных тайнах умирания.
— Из нее уже ничто не идет: не …., не…. Теперь уже скоро помрет. На одном сердце держится.
Но Ксении казалось, что в этом беспамятном теле, где-то в глубине — бессильное крикнуть, дать знать о себе, отрезанное от всего, но слышащее, в последней скорби живет еще то, что было изначально Матильдой, что становилось то тем, то иным, все обманывая, все не находя себя, — и теперь вот должно уйти навсегда, перестать быть.
— Лекарства нужны? — перебила она беспрерывное, радостно-озабоченное повествование родственницы.
В аптеке пришлось ждать. Люди вокруг — спешащие, хлопочущие — казались жалкими, мелкими. Все казалось мелким. И жалким, и понятным представало то, что еще недавно вызывало омерзение: торопливость, покладистость, жадность в любви или в том, что ею называется. И все-таки ради своей последней минуты, которую она уже не выразит и не осознает, Ксения клялась себе не быть ни покладистой, ни благослепой, чего бы это ей ни стоило.
Ночью задремавшая родственница проснулась от стука. На полу лежала мертвая Матильда.
Родственница сумела сделать из смерти такой естественный бытовой факт, что за хлопотами, за приготовлениями к похоронам и поминкам, за вздохами и банальными фразами никто и не заметил, что Матильды уже нет. Кстати, оформляя многочисленные бумажки на похороны, узнали, что Матильда не была Матильдою от рождения, по документам она была Марией. На Марию Шульгину оформили место на кладбище, гроб и машину.
Над могилой родственница взвыла, но так заданно и заучено, что на лицах проступило лишь удивление: получалось, не только Матильда — ее родственница тоже была одинока, сирота, даже и тетку узнавшая только перед смертью.
Ксения ушла в глубь кладбища к какой-то тихой, полузаросшей могиле и там, на влажной холодной скамейке выплакалась — до той пустоты, когда уже не знаешь ни себя, ни времени, потому что то, чем чувствуешь, ощущаешь мир и себя, на какое-то время ушло из тебя.
* * *
Ксения была уверена, что это она избегает Милки и вообще всех. Но оказалось, Милка сама избегала ее. Выяснилось это сумрачным вечером, когда Милка прибежала с бутылкой невероятного, умопомрачительного вина под названием «Массандра», и — о, счастье — Марфу куда-то унесло, и так нежно и откровенно им стало, раскрасневшимся от вина и разговоров.
— Я, конечно, свинья, — говорила Милка, — но, знаешь, лето у меня было не очень-то веселое. Дома совсем ужас. А тут еще история с Людвигом. Я ведь, Сенечка, сама напросилась, сама схлопотала. У меня так бывает. Вроде я умненькая-благоразумненькая, а потом вдруг сделается на все наплевать.