Никогда, ни одного человека, которого знала Ксения в действительности, не ощущала она так глубоко. Ни один — а она ли не влюблялась? — не вызывал такой любви, как этот Митя сна. Что же, почему же такое?
О, как мне быть с моим «не знаю»,
С моим обостренным чутьем?
Я одиноко засыпаю
И вдруг я знаю: мы вдвоем.
Но ты уходишь в тихом шуме,
И вновь над выжженным костром
Я только чувствую нутром:
Ты был,
Ты грел,
Ты мертв,
Ты умер.
А пламя было…
Вот и ожоги на щеке.
И снова, и снова стихи:
Хочу почувствовать, что есть.
Хочу почувствовать, что нету.
Как тень, не вышедшая к свету,
Ты здесь и словно бы не здесь.
Моя больная пустота
Полна сгущающейся болью.
Ты приготовился к убою?
Святая смерти простота!
А как мне быть с моим «не знаю»,
С моим обостренным чутьем?..
Да, да, те первые стихи должны идти после этих: «я одиноко засыпаю» и заканчиваться: «вот и ожоги на щеке». Или:
Невесты только забывают —
Я задыхаюсь в пустоте…
И снова о кострах:
Раздайся, круг, раздайся чуждый круг.
Гори костер — я ветер насылаю!
Как хорошо среди бранящих рук,
Среди людей, которых я пугаю.
Гоните, люди, чуждую меня,
Гоните прочь — я насылаю ветер.
Гоните прочь от вашего огня.
Гоните прочь — ведь я одна на свете.
Моих волос не оставляет ветер,
Людской костер не обогреет рук.
Гоните прочь! Ведь я одна на свете,
А в звездном свете столько мук.
И это тоже была любовь. Но все это были лишь бледные тени того сна, бессвязного и путаного, но в котором она любила так радостно и полно, как никогда в жизни!
— …К чему это снятся покойники?
— К перемене погоды.
К весне Ксения окончательно — с головой — ушла в диамат, в философию.
Не сразу, нет — не сразу и не легко. Ибо, как ни был ей приятен резкий, увлеченный, универсальный Энгельс, но многие его мысли как колесом проходили по сердцу, и сердце, и ум болезненно напрягались, противоборствуя.
Все, что она передумала и перечувствовала в два предыдущих года, сводилось к несоизмеримости вселенной и человека, к разноположенности их, и к тому, что человек отчаянным усилием должен прорваться во вселенную, стать соизмерным ей. И вот, теперь оказалось, что этого-то и нет — нет разноположенности, нет несоизмеримости — законы едины для большого и малого, для человека и Вселенной.
Тут она, правда, зацепилась, окопалась на некоторое время: да, законы едины, но какие? — физические, механические! — А человеку другое требуется!
Однако по мере постижения диамат раскрывался как нечто большее. В едином мире была живая, пусть бессознательная до времени душа. И чтобы поднять эту душу, не обязательно было осваивать, проходить миллионы и миллионы парсеков. Все оказывалось соотнесено. Едино. Нужно было только суметь проникнуть в суть. Сейчас. Не откладывая ни на какие будущие жизни.