Сейчас — до какого-то времени все в ней противилось, может быть, именно этому.
Труднейшая вещь — вспомнить, как хиреет, гибнет в тебе идея, которая была самим существованием твоей жизни. Столкнувшись с тем, что не укладывается в нее, ты бросаешься в наступление: завоевывать, сделать своим или уничтожить! И вот наступление захлебнулось, идея погибла. Погибла, не заметив смерти, ибо это не смерть, а инобытие.
Да, действительно, пройти, физически пройти вселенную у человечества попросту не хватит времени, ни у кого не хватит — дело даже не в соизмерности, а просто в том, что нельзя объять необъятное. Но необъятное — объятно изнутри. Сердцевина у этого безмерного шара, так сказать, одна. И сердцевина — всюду. Человеку нужно узнать главное, а оно всюду. Нужно суметь проникнуть, постичь.
Знать сейчас, не откладывая ни на какие будущие жизни, будущие поколения, что такое мир, что такое вселенная — это и пугало, и манило. Легче отдавать жизнь уповая на очень далекое будущее. А то вдруг обретенное окажется не столь прекрасно?.. И все-таки, неужели она трусит? А ведь так боялась умереть, не узнав, не угадав… Перед ней словно открылся проход в вожделенную страну, а она боялась ступить на эту землю.
От книг, которые она читала, волнуясь до жара и испарины, она возвращалась к своей поэме, думая, как перекроить ее, как сделать правильной. Можно было приделать к поэме вторую равноценную часть, в которой бы люди, пройдя вселенную, возвращались к разговору с Богом, выкладывая добытое знание — диалектический материализм. Ксения пробовала и так, и этак — но не ладилось и, беся Ксению, казалось слабее скорбных монологов Бога. Странное дело: логически поэма вполне могла быть дополнена и исправлена второй частью. Но по интонации, по ощущению — части не складывались. Сама фигура Бога была теперь лишней. Можно было бы вообще переделать все с начала до конца и выйти, тем самым, на магистральный проспект литературы. Ну, если не магистральный, то хотя бы на параллельный магистральному: Бог — честолюбец, тиран, отгородивший людей от знания.
Она даже попробовала. Но быстро почувствовала скуку и фальшь.
Что ж, если поэма оказалась ложной и не поддавалась исправлению, Ксения готова была ее сжечь, как сжигали христиане языческие рукописи, как жег Гоголь последнюю часть «Мертвых душ». Прежняя ее душа в самом деле была мертва. И все-таки Ксения не решилась сжечь поэму, хотя мысль о ней, лежащей на дне чемодана, мешала, как застрявшее в зубах мясо.
Впрочем, не это сейчас было главным. Главным был один вопрос, одна недоговоренность, одна невыясненность — нечто, возвращавшее Ксению к пафосу поиска, но поиска теперь уже отнюдь не безнадежного. Были не только изменены пропорции сомнения и надежды — не было больше места отчаянью. Надежда стала почти уверенной, она стала деятельницей и разведчицей. Да, заключалось в диалектике нечто, еще не решенное, повернутое взглядом в большую вселенную. Потому что все остальное было едино для большого и малого, для посюстороннего и потустороннего, это же представлялось детищем Земли, и не ясно было, случаен этот драгоценный ребенок или же он суть всего сущего.