— Значит, Господин приехал на север не для того, чтобы найти рабыню? — спросила Асперич.
— Нет, — отмахнулся я. — И выбрось эту глупость из своей смазливой головы.
Мне не было понятно, как Асперич, которую я считал чрезвычайно умной рабыней, могла нести такую неудобоваримую чушь. Нет, конечно, я не отрицаю, что помнил ту рабыню, но я помнил тысячу рабынь. Та рабыня могла она быть где-то поблизости или не быть вовсе, не имела для меня никакого значения. Моё любопытство в этом вопросе в лучшем случае, было чисто праздным, если оно вообще имело место. Асперич была не права. Этого просто не могло быть, чтобы я приехал на север ради рабыни. Никто не испытывает чувств к рабыне. Они — простые удобства, животные, гладкие и соблазнительные, и относиться к ним следует так, как это было бы подходяще для таких животных.
— И тем не менее, — не отступала моя рабыня.
— Ты что, хочешь, чтобы я тебя избил? — не на шутку рассердившись, поинтересовался я.
— Нет, Господин, — тут же ответила она и опустила голову.
— Почему я должен продать тебя? — спросил я. — За такую, как Ты сейчас, я не смогу выручить даже медный тарск.
— Простите меня, Господин, — вздохнула Асперич.
Её ноги были покрыта грязью по самые бедра, а короткая туника покрыта пятнами и разводами. Намокшие под дождём волосы, висели потрёпанными, неопрятными прядями.
Я стоял слева около задней оси одного из фургонов, остановленных в ожидании их очереди, спускаться вниз по склону в долину. Его задний борт был открыт, а на дне было свалено множество рюкзаков, включая и мой собственный. Кое-кто из мужчин предпочли тащить свои пожитки на себе, вместе с оружием малого размера. Большинству из нас на время перехода через лес иметь оружие запретили. С другой стороны, у некоторых, главным образом у офицеров, разрешение было. Например, на моём поясе висели ножны с кинжалом, а через плечо была перекинута перевязь гладия. Колонну на марше охраняли главным образом воины пани. Я вытащил свой рюкзак из-под кучи других. На заднем борту фургона имелось несколько колец с привязанными к ним, смотанными верёвками. Именно ими рабынь на время марша привязывали позади фургона, обычно от трёх до пяти на повозку. Большинство других было собрано в караваны, либо связанные одной верёвкой за шеи, либо скованные цепью за запястья. Вскоре после того, как колонна достигла этой точки, во избежание опасности скольжения или неудержимого скатывания фургона под гору, девушек от них отвязали, и повели вниз отдельно. Конуры и цепи уже заждались их, так же как и множество бараков и другого жилья, приготовленного для мужчин. Насколько я знал, несколько дней назад сюда были отправлены группы строителей, которые должны были уделить внимание этим вопросом. Самому мне назначили отдельную хижину. Я предположил, что благодарить за это мне следовало Тиртая. Я не знал, буду ли делить жилище с кем-нибудь или нет, но был уверен, что, если буду, то это вряд ли будет Тиртай, слишком высокое положение он занимал среди пани. Скорее, учитывая тот факт, что мне разрешили оставить оружие на марше, а также то, что Асперич не была привязана к фургону или к каравану, как большинство других рабынь, то и жить она будет со мной. К этому, возможно, тоже приложил руку Тиртай, но знать это наверняка я не мог. Правда, в этом не было ничего беспрецедентного, поскольку частные рабыни, то есть рабыни, принадлежавшие тем или иным мужчинам, как правило, жили со своими владельцами. Я часто задавался вопросом, не то, что меня это особенно интересовало, была ли та особая рабыня теперь частной рабыней, или оставалась, если можно так выразиться, общественной или лагерной собственностью, как большинство других кейджер. Скорее всего, конечно, она должна была оставаться общественной или лагерной рабыней, поскольку загружена на корабль она была как таковая.