Жить в нелюбимом доме, среди отзвуков случившихся здесь трагедий, ужасаться подозрению: а что если мама не сама… если это отец? Светлана даже не намекает в своих воспоминаниях на такую возможность, но могла ли она не знать того, о чем шушукались вокруг — ее отца подозревают в убийстве жены?
Как сказал Станислав Ежи Лец, в каждом веке есть свое средневековье. Дочь «вождя всех народов» тоже пережила свое средневековье — в нашем ХХ веке. Куда она могла деться, если главным Инквизитором был ее отец.
Потом, когда средневековье закончилось, всемогущество Инквизитора стало ему же и приговором. А душа дочери должна была разорваться между радостью от того, что страшные преступления разоблачены, и ужасом от того, что их совершал отец.
Смерть его она восприняла как трагедию — но и как начало всеобщей и своей свободы:
«Когда в Колонном зале я стояла почти все дни (я буквально стояла… Я могла только стоять при том, что происходило), окаменевшая, без слов, я понимала, что наступило некое освобождение.
Я еще не осознавала — какое, в чем оно выразится, но я понимала, что это — освобождение для всех и для меня тоже от какого-то гнета, давившего все души, сердца и умы единой, общей глыбой. И вместе с тем, я смотрела в красивое лицо, спокойное и даже печальное, слушала траурную музыку (старинную грузинскую колыбельную, народную песню с выразительной грустной мелодией), и меня всю раздирало от печали. Я чувствовала, что я — никуда не годная дочь, что я никогда не была хорошей дочерью».
Почти всю жизнь они прожили, отделенные друг от друга непреодолимой преградой. Их разделяли исключительное положение Сталина, интриганство Берии и масса других таинственных и не очень таинственных обстоятельств.
Светлана присутствовала при агонии отца, в эти последние дни ее привезли к нему на Ближнюю дачу. Когда все кончилось, стояла рядом с бездыханным телом, как каменная, не смея дать — среди множества чужих людей — волю своим чувствам.
Что не могла себе позволить дочь — позволила себе подавальщица. Светлана пишет:
«Пришла проститься Валентина Васильевна Истомина, — Валечка, как ее называли, — экономка, работавшая у отца на этой даче лет восемнадцать. Она грохнулась на колени возле дивана, упала головой на грудь покойнику и заплакала в голос, как в деревне. Долго она не могла остановиться, и никто не мешал ей».
Догадалась ли тогда Светлана, что подавальщица, так по-родственному оплакивавшая усопшего вождя, делала это по праву… «Валечка» знала это свое право, и все окружение Генералиссимуса знало. Много лет Сталин находил в объятиях этой тихой дородной русской женщины, неизменно представавшей перед ним в белом халате — официантки? сестры милосердия? — утешение и покой. Насколько это было возможно, конечно, для разуверившегося во всех, обезумевшего от страха человека. Утверждают, что у Истоминой родилась от Сталина дочка, черноволосая, с характерным «грузинским» носом. Впрочем, Сталин девочки ни разу не видел. Окруженный людьми, он не нуждался в них.