Он кричал не потому, что передавал последние слова, а потому, что шел вал и ничего не было слышно. Вдруг рев ломающегося льда прекратился, и настала тишина.
Струмилин по инерции продолжал кричать в микрофон:
- Ты слышишь, Паша? Нёма, передай все то, что я сказал!
Струмилин замолчал и сразу же услышал рев самолета совсем низко.
"Они садятся, - промелькнуло в мозгу. - Это же гибель! Они не смогут сесть в этой западне, когда площадка крохотна и с обеих сторон торосы!"
- Не смейте садиться! - закричал Струмилин фальцетом. Он перешел на шепот, чтобы там не поняли его крик плохо. - Не смейте, сумасшедшие! Я говорю, не смейте! - и он снова начал кричать, сам не замечая того.
В самолете все сидели на своих местах, замерев. Самолет шел на посадку. Надо было посадить машину на маленькую площадку, ограниченную со всех сторон торосами.
"Сейчас, как на фронте, - думал Павел. - Сейчас тоже атака, и мы все знаем, на что идем: и Годенко, и Нёма, и Муромцев, и Володя, и Геворк. Но мы идем на это не потому, что нас "поднимают" чьим-то именем. Просто мы не можем не идти. И на фронте люди шли потому, что не могли не идти, а не потому, что их "поднимали".
Богачев и Муромцев посадили самолет. Этого нельзя было сделать, и никто бы не поверил, но они посадили самолет в эту ледяную коробку.
Самое главное - у в е р е н н о ж е л а т ь. Только тогда сбывается желаемое.
Когда человек перестает чувствовать себя в с е м о г у щ и м хозяином п л а н е т ы, он делается беспомощным подданным ее. И еще: когда человек делает мужественное и доброе, он всегда должен з н а т ь, что все будет так, как он задумал.
Струмилин, сев на свое место, з н а л, что он поднимет самолет с этой стометровой западни. Иначе не может быть. Иначе будут бред и ерунда. В жизни не может быть бреда, если мы его не допустим. Мы сами. Он, Струмилин. Он, Богачев.
Они, люди.
- Что, Леваковский? - спросил Струмилин. - Поехали домой?
- Поехали, - ответил Павел.
Когда самолет поднялся, Струмилин понял, что он с д е л а л то, что был о б я з а н сделать. Он не мог этого не сделать, и он сделал э т о. Теперь ему стало весело и спокойно. Ему давно не было так весело. Он вытер лоб и засмеялся. Но он недолго смеялся. Он замолчал, удивленно посмотрел на Павла, но уже не увидел его. Он стал оседать и наваливаться на плечо Павла, и видел он только одно небо, которое неслось ему навстречу. А потом он перестал видеть небо. И перестал слышать рев мотора. И перестал ощущать штурвал, обтянутый кожей, чтобы удобней было держать его при взлете в небо и при посадке на землю.