резонно отмечает, что в научно-эстетической литературе его времени существовал полный разброд и что наукой эстетики не установлено никаких общепризнанных определений и данных об искусстве. И, напротив, предлагаемое им самим определение искусства, как одного из средств общения людей между собой, основанного на способности человека заражаться чувствами других людей, может быть принято нами. Много важного в его рассуждениях об искусстве «господском» и «народном». Обосновано в значительной мере и его требование более упрощенной и доступной формы искусства.
Спор наш со Львом Николаевичем начинается там, где он доказывает, что истинное искусство должно быть только либо религиозным, либо житейским, но притом выражающим такие чувства, которые доступны всем без исключения людям. Это похоже уже на предписание, ограничивающее свободу и поле деятельности художников. Однако и тут Толстой остается на высоте серьезного и глубокого отношения к обсуждаемому вопросу.
Мы вправе отвергнуть только отрицательные оценки, данные Львом Николаевичем европейским корифеям искусства – Бетховену последнего периода, Данте, Гёте, Шекспиру, Рафаэлю, Микеланджело, Листу, Вагнеру, Ибсену и др. (оставляя в стороне спорных – Берлиоза, Метерлинка, Беклина, Клингера, Бодлера, Верлена и др.). Скажем так, что мастера эти не нравятся Толстому, что его вкус – проще и спокойнее, что он, по-видимому, не переносит равных с собою по силе, но совершенно отличных по индивидуальности творцов, что он напрасно с яснополянско-деревенской точки зрения расценивает могучих Данте и Буонаротти, что он – дух слишком русский и односторонне-христианский, который не склонен соблаговолить перенестись в другие миры: гетевско-немецкий, дантевско-итальянский, шекспировско-английский и т. д., и т. д., а потому и ворчит и бранится на титанов, которые позволяют себе рядом с ним говорить своим голосом и своим языком. Отдавать Толстому «на растерзание» «Девятую симфонию» Бетховена, «Фауста» Гёте и театр Шекспира мы не хотим, а чтобы спасти их, приходится признать все своенравие и всю причудливость суждений яснополянского философа об отдельных творцах и творениях в области искусства.
* * *
Другая книга Л. Н. Толстого об искусстве – «О Шекспире и о драме»>94 – начинается подробным изложением трагедии «Король Лир», изложением, которое должно показать все несовершенство и всю глупость, ходульность и напыщенность этой драмы. Но сказать ли, что чувствовал я во время чтения этого длинного и, конечно, не достаточно объективного, а даже весьма иронического и местами прямо-таки издевательского, толстовского изложения «Короля Лира»? Одно: какая замечательная, какая могучая драма!