– и, в результате, народ и теперь, освободившись от гнета царизма и капитализма, с благоговением и с трогательной благодарностью повторяет имена писателей-классиков и публицистов-критиков. Деятели эти живут в его душе и никогда не умрут, хотя общенародное развитие пошло, в некоторых отношениях, может быть, и не совсем в том направлении, на какое иные из писателей XIX столетия указывали. Они не могли видеть многого, что ясно современному человеку. И народ за то с них не спрашивает. Он признателен им уже за то, что они помогли ему разбить его цепи.
Не прекрасный ли это удел для литературы? И не была ли она, в действительности, не только «стоном», но и «цветом» жизни своего народа, объединяя в своих рядах всех лучших людей своего времени: Герценов и Белинских, Лермонтовых и Толстых, Чеховых и Горьких?
О, конечно, русскую литературу никогда не прельщало «расцвести» в духе Александра Дюма или Шарля Бодлера! И даже наш Достоевский, заглядывавший во все попутные пропасти, на 100 % человечнее западноевропейских Бодлеров и Верленов.
Думаю, что огорчаться нам от этого за свою литературу не приходится.
* * *
Об искусстве постоянно говорят как о чем-то внешнем, о чем-то таком, что человек может сделать так и может сделать иначе. Существует поэтому множество мнений, теорий и систем, посвященных решению вопроса о том, как надо делать искусство. Можно говорить и о теории Толстого. Однако не всегда принимается во внимание, что, делая искусство, человек рассказывает себя, а для того, чтобы этот рассказ был интересен, необходимо быть самому интересным и содержательным, необходимо думать, образовываться, страдать, наблюдать. «Для великих достижений в искусстве одного таланта недостаточно, – говорил Генрих Ибсен. – Необходимо еще другое и большее, чем талант: страсти, страдания, наполняющие жизнь и сообщающие ей смысл. Без этого не может быть творчества, разве только – сочинительство».
Да, искусство дорого только тогда, когда за ним стоит человек, когда за ним стоит индивидуальность.
* * *
«Предписывать» в искусстве, конечно, невозможно. Но… Есть одно «но».
Однако, сначала – об этом «предписывании». Гёте о нем говорил:
– Нет ничего глупее, как сказать поэту: ты должен был бы сделать то-то и то-то, так-то и так-то! Я говорю это как старый знаток.
Еще бы! – добавим мы от себя.
Но… вот тут-то и следует наше «но», содержание которого, впрочем, должен осветить для нас тот же великий «знаток», т. е. Гёте:
– Я всегда заботился, – говорит он, – о том, чтобы сделать себя более проницательным и совершенным, повысить содержание своей собственной личности и затем высказывать всегда лишь то, что я познал как добро и истину.