Или – надо совсем отказаться от беспочвенного, с точки зрения политики, идеализма и включиться в правильную и регулярную политическую работу, не боясь борьбы во всех ее формах и не боясь, что тот или иной шаг в борьбе не отвечает христианскому жизнепониманию.
* * *
В «толстовском» учении имеются два пункта, придающие ему как будто политическую силу: 1) требование о переходе к физическому, по возможности – земледельческому, труду и 2) отказ от военной службы. Но оба эти пункта обязательного значения не имеют, и учитель придавал им значение только как личным, и притом идеальным, требованиям. Все, кто знал Толстого, подтвердят, что он 1) всегда отговаривал людей города (студентов, служащих, купцов и т. д.) от выполнения их намерений перехода на землю, как могущего оказаться для них сверхсильным и повредить их душевной жизни, и 2) что он настойчиво требовал смотреть на отказ от военной службы только как на акт личный, не могущий и не долженствующий иметь значения революционного выступления: «отказываюсь только потому, что такова моя вера, что не могу служить, только потому, что выполняю этим внутренний долг, долг совести»; всякое другое отношение к этому акту Толстой считал недостаточно последовательным, ненадежным, непрочным и могущим тяжело разочаровать.
В 1880-х годах, в первую пору после того, как сложились у него новые взгляды, Толстой, пожалуй, еще увлекался до некоторой степени общественным значением своего учения и его внешних требований (работа на земле, отказ от военной службы, участие в согласии трезвенников, пропаганда), но впоследствии, – может быть, видя бесплодность своих усилий обновить общество, а также не желая брать на себя ответственности за страдания и жертвы своих единомышленников, – он совершенно изменил центр тяжести своего учения и обратил его из хоть сколько-нибудь общественного в чистоличное, субъективное, напоминающее до известной степени церковное учение о «спасении души».
Известно, что Толстой отговаривал своих единомышленников от агитации, а также советовал им избегать каких бы то ни было объединений, организаций и каких бы то ни было совместных действий. «Я – ни за кого, я – только сам за себя, и за меня – тоже никто», – вот что мог бы и должен был бы, по Толстому, сказать каждый «толстовец», который предпринимал какое-нибудь радикальное изменение в своей жизни.
Кроме того, надо было строго остерегаться соблазна тщеславия и не предпринимать ничего хотя бы под тайным воздействием тщеславия. Не следовало также стремиться научить кого-то, повлиять на кого-то своим поступком и поведением,