В споре с Толстым. На весах жизни (Булгаков) - страница 218

никто не должен трогать оставленных мною в Я<сной> П<оляне> материалов по описанию библиотеки без разрешения Толст<овского> об<щест>ва. Я тоже думаю, что это было бы необходимо, т. к. иначе весь план моей работы может быть нарушен, и это непоправимо повредит делу, в важность и полезность которого я оч<ень> верю. – О нашей переписке с Грузинским, да и вообще о всех своих делах, писал я на днях Сергею Львовичу. Мне давно хотелось ему написать. Он – тоже одно из тех лиц, которые своим добрым участием ко мне так трогают меня здесь. Недавно с С<ергеем> Л<ьвови>чем виделся в Москве мой брат, и мама пересказывала мне подробности этого свидания.

– Чувствую я себя оч<ень> хорошо: вполне спокойно. Много читаю. Пишу. Даже стихи пишу! Вот образчик (слабый, как и все), написанный на слова из 2-й ч. «Фауста»: «О, Mutter, Mutter! ‘s klingt so wunderlich!»^>1 —

Мать моя сейчас все в Москве, у брата. Туда же приехала сестра. Они были у меня недавно. Не знаю, соберутся ли они в Я<сную> П<оля>ну. Кажется, мама стесняется Вас беспокоить. Впрочем, обе они скоро уедут домой.

Пока позвольте пожелать Вам, Софья Андреевна, всего, всего хорошего! Искренний привет мой Ант<онине> Т<ихонов>не. Душевно преданный Вам

В. Булгаков.

8 августа 1915 г. Тула

8 августа 1915 г.

Дорогая Софья Андреевна, шлю сердечный привет! Как Вы поживаете? Последние вести о Вас я получил уже довольно давно от сестры. Благодарю Вас за память и за добрые пожелания, присланные с ней, а также за добрый прием ее в Я<сной> П<оляне>: она, конечно, очень радовалась, вновь, и притом летом, побывавши там. Не беда, что она забыла привезти мне мои ботинки, за которыми, по ее словам, и поехала! Среди поэтической обстановки «толстовского гнезда» ей было так хорошо, что немудрено было позабыть о такой прозе, как ботинки…

В Ясной ли по-прежнему Татьяна Львовна, Танечка, мисс Уэллс, Антонина Тихоновна? Я всех вспоминаю часто и приветствую. Увижу ли когда-нибудь?!.. – Недавно получил письмо от Сергея Львовича в ответ на мое, очень обрадовавшее меня – и отношением ко мне, и хорошими, интересными мыслями. Вот и он говорит, что тяжело переживать все происходящее. И я часто думаю, что нас, сидящих здесь, железная решетка как-то облегчает: нет такого сильного чувства личной ответственности, потому что предпринять все равно ничего не можешь. – Между прочим, я жду теперь результата нового прошения матери прокурору Москов<ского> военно-окр<ужного> суда об освобождении меня на поруки. Тюрем<ный> врач засвидетельствовал мое нездоровье (хронич<еский> катар желудка, явное малокровие, неврастения). Одно время затеплилась, было, слабая-слабая надежда, что хоть недели на две до суда выйду на свободу, увижу Ясную, всех вас… Но… надежда затеплилась и, в сущности, уже потухла, хотя ответа от прокурора еще не было. – Моя мать и сестра уже в Сибири. В прошлом письме я послал Вам стихи по поводу приезда матери (на тему из «Фауста»: «О, Mutter, Mutter! ‘s klingt so wunderlich!»). Получили ли Вы это письмо, Софья Андреевна? – Вообще я себя чувствую оч<ень> хорошо. Занят, как могу. Порядочно читаю. На этих днях попался мне в № 7 «Журнала для всех» за 1905 г., в воспоминаниях Б. Лазаревского о Чехове, такой отзыв о Чехове Льва Ник<олаеви>ча, слышанный будто бы Лазаревским в Я<сной> П<оляне>, в сент<ябре> 1903 г.: