Но вернемся к моим воспоминаниям.
Итак, в июле 1945 года в Риме стояла удушливая жара. Американцы сбросили на Хиросиму атомную бомбу, война близилась к завершению. В ту пору поговаривали, что эта удушающая жара — последствие термоядерного взрыва. Впрочем, и теперь многие связывают метеорологические аномалии с ядерными испытаниями, проводимыми в России и Соединенных Штатах. Мне в это не верится, поскольку метеорологическая ситуация, как мне кажется, нисколько не изменилась.
Мы с женой жили тогда в квартире на углу улиц Марио де’Фиори и делле Карроцце. То была квартира, которую мы сняли в огромной спешке, поскольку больше не могли оставаться на улице Грегориана, где проживали в особняке, почти полностью занимаемом господином Гуалтьери ди Сан Лаццаро и его супругой. Жить там стало невозможно из-за самого господина ди Сан Лаццаро, хотя именно он предложил нам поселиться здесь, когда я встретил его после того, как в Рим в июне 1944-го вошли союзники.
Однажды, во время нашего пребывания на улице Грегориана, господин ди Сан Лаццаро показал мне фотографию якобы моей картины, которая, как он сказал, была приобретена им перед войной в Париже. Мне же сразу стало ясно, что речь в данном случае идет об одной из тех грубых фальшивок с поддельной подписью, которые как в Париже, так и в прочих местах фабриковались целыми партиями. Я сказал ему об этом и тут же отметил, что это вызвало у него крайнее неудовольствие. Дело в том, что, прежде чем показать мне фотографию, он признался, что картина обошлась ему дорого, что он заплатил за нее наличными больше, чем за одну, если не за две, точно не помню, работу де Пизиса.
С этого дня Гуалтьери ди Сан Лаццаро стал вести себя поистине странным образом: он с нами больше не здоровался, за столом, где мы обедали вместе, сидел с надутым, насупленным лицом. В конце концов в один прекрасный день он, выйдя мне навстречу, сурово и решительно заявил, что ему понадобятся комнаты, которые я занимаю, и что он предоставляет мне лишь несколько дней для поисков другого места жительства.
Зная, как трудно в это время найти в Риме жилье, я сказал ему, что и сам больше не намерен жить с ним под одной крышей, но не могу дать гарантии, что съеду раньше, чем найду себе другую квартиру. Тогда Гуалтьери ди Сан Лаццаро впал в состояние истерического гнева: голосом, дрожащим от душившей его злости, он стал выкрикивать: «Мошенник! Негодяй! Правы были сюрреалисты! Прав был Бретон!» Затем, словно в приступе эпилепсии, ухватившись трясущимися в конвульсии руками за рукоятку выбивалки пыли для одежды, он принялся топать ногами, продолжая кричать: «Мошенник! Негодяй! Правы были сюрреалисты! Прав был Бретон!» В конце концов, привлеченная криками мужа, появилась жена; оценив гротесковый характер ситуации, она энергично затолкала супруга в их спальню и закрыла дверь на ключ. Я поднялся к себе наверх, где располагались наши комнаты, однако и туда еще долго доносились снизу истерические ругательства. Словно из-под земли, задыхающийся, слабеющий голос продолжал безудержно браниться: «Мошенник! Негодяй! Правы были сюрреалисты! Прав был Бретон!» В моей памяти эта сцена ассоциируется с той сценой из «Франчески да Римини» Габриэля Д’Аннунцио, в которой Франческа в своей комнате упрекает Малатестино в жестокости и жажде крови, в то время как из подземелья, где томится в заключении Монтанья, доносятся жалобные стоны несчастного. Хотя сцена, устроенная Гуалтьери ди Сан Лаццаро, была не столь ужасна, как у Д’Аннунцио, в ней помимо комичного было и нечто тягостное.