и в заблуждениях отцов. Спасение отдано будущему, но только в глубоко всечеловеческом сострадании, рожденном всеобщей и космической памятью о мировой истории
[314]. Следует признать, что «Братья Карамазовы» в большей степени есть роман «об ответственности» героев, а не «о вине». Тень вины в равной мере падает на всех героев. В каком-то смысле Достоевский обращается к чистому христианству, в котором вина и следующее за ней искупление не имеют веса; это в свою очередь подводит к двум горизонтам теозиса (обо́жения) в восточной и западной традициях христианства, от отцов церкви до святого Франциска. «Бог стал Человеком, чтобы человек стал богом», – это святоотеческое слово и аксиому восточного христианского богословия не случайно цитируют Алёша и Иван Карамазовы. Боговоплощение Христа дано не во искупление, но прежде всего как завершение творения мира; даже если бы человек не был грешен, Бог все равно бы воплотился в нем (Блаженный Иоанн Дунс Скот «Почему Бог стал человеком»). На проблеме ответственности за себя и за других сосредоточено основное напряжение романа. В метафизическом смысле невозможность Ивана поверить в прощение, а также допустить прощение самого себя приводит читателя к осознанию невозможности равновесия между памятью и прощением в человеческом сознании, то есть – к одной из фундаментальных антиномий в религиозной концепции Ф. М. Достоевского.
Выводы по второй главе:
В художественном мире Достоевского Провидение, если не сливается всецело с образом Христа, присутствующем в окружении героев или чаще – в их диалогах, непременно несет в себе печать величайшей тайны, сокрытой от глаз, недоступной для логического понимания, и является важнейшим проводником души к спасению. Спасительными в данном контексте становятся земные страдания, посланные грешнику во избавление от вечной посмертной муки. Примером героя, ведомого Провидением, можно считать Дмитрия Карамазова: начертанный перед ним путь искупления открывает герою высшую христианскую милость – возможность страдать за всех, «потому что все за всех виноваты». «…Пострадать хочу и страданием очищусь!» – Дмитрий осознанно принимает посланный Провидением крест страданий, и этот выбор Достоевский сопровождает откровением героя, в котором «воскрес новый человек». Тема Провидения у Достоевского всегда так или иначе выводит к проблеме спасения и бессмертия души; вхождение в эту область происходит в героях через принятие Христа, в виде внутреннего (тайного) диалога с Провидением.
В поэтике Мандзони можно наблюдать некое развитие в авторской концепции Божественного Провидения. В его поэзии и особенно трагедии «Адельгиз» роль Провидения представлена в духе «provvida sventur», посланного свыше злоключения и страдания героев, что в свою очередь коррелирует с тем отношением, которое Провидение и страдание носит в поэтике Достоевского. Роман «Обрученные» называют «эпопеей Провидения» (А. Момильано), поскольку Божественной воле как движителю истории в произведении отведена одна из центральных партий. Однако, как и у Достоевского, действия Провидения в «Обрученных» столь же незримы (Deus absconditus), лишены попыток рационализации и всякой рефлексии со стороны автора (рассказчик никогда не упоминает слова «Провидение»).