Сходная с видением Достоевского роль Провидения у Мандзони обнаруживается в его поэзии и особенно трагедии «Адельгиз». Провидение имеет характер посланного свыше злоключения и страдания героев. В романе «Обрученные» Божественной воле как движителю истории отведена одна из центральных партий. Однако, как и у Достоевского, действия Провидения в «Обрученных» столь же незримы (Deus absconditus), лишены попыток рационализации и всякой рефлексии со стороны автора. Провидение носит ускользающий и изменчивый характер, то совпадая с волей случая, то воплощаясь в желаниях и мольбах героев. Содержание понятия эволюционирует уже в сознании персонажей по мере того, как они преодолевают выпавшие на их долю трудности. Однако развитие романа наглядно демонстрирует, что реальный ход истории и чаяния верующих героев вовсе не всегда совпадают, и на долю праведников подчас выпадают разочарования и страдания не меньшие, чем те, что настигают великих грешников. Кульминационным раскрытием роли Провидения в романе Мандзони следует считать завуалированное звучание Божьего слова в воспоминаниях и мыслях героев, то есть когда память человека становится проводником Провидения.
Если Алессандро Мандзони развивает в своем романе «Обрученные» тему то ясного то скрытого присутствия Божественного Провидения в исторической действительности, то у Достоевского эта тема далеко не так явлена, дабы не сказать, что она никак не акцентирована. Более того: последний его роман «Братья Карамазовы» провозгласит в устах Ивана Карамазова самое настоящее отрицание Провидения Божьего, – отрицание, напоминающее и развивающее иронию Вольтера над «лучшим возможным из миров» Лейбница. Если Провидение – это знак и возможность исторического согласия Творца и Творения, то Иван Карамазов называет мир Божий несправедливым и неисправляемым, и потому неприемлемым для него, окончательно отрицая, таким образом, Провидение как таковое. Однако, именно роман «Братья Карамазовы» показывает, насколько важна тема Провидения для Достоевского: явное отрицание его, аналогично проблеме его присутствия и отсутствия для А. Мандзони, говорит в итоге о том, что у Достоевского Провидение может проявить себя лишь в трагизме, то есть в чувстве внутреннего напряжения, в антиномии человеческого сознания. Ради человеческой и земной памяти Иван Карамазов отрекается от прощения, но брат Алеша ему напоминает о Том Воскресшем, Кто в своих вечных ранах смог сочетать не-сочетаемое: всеобщую память и всеобщее прощение (14, 30). Ведь то и отличает современный трагизм от античной его версии, что это трагизм не судьбы героя, а трагизм агонии (как у Паскаля), то есть борьбы (в чистом этимологическом смысле «агонии») его сознания. Проблема трагического восприятия реальности тесно связана с христианской традицией, ибо трагедия сознания является проблемой, прежде всего, гносеологической и онтологической, а вместе с тем противостоянием знания и незнания, веры и сомнения, смысла и бессмысленности. Это верно потому, что эсхатологический антиномизм христианской религии (по литургии: “Христос воскресе!”, но в то же время “Христос придет вновь!”) – это вера в не-осуществленное как живая манифестация осуществления (то, что косвенно затрагивает даже философии Ницше), напряжение души на жизненном пути, отвечающее состоянию «Уже, и Еще нет» присутствия Царствия Божьего (и соответствующего и окончательного преображения мира и человека).