Тут, конечно, сразу приходит в голову имя Малларме. Никто не культивировал систему «скачков» с такой настойчивостью, как он. Никто не был так близок к созданию вне-логической поэзии. Но можно ли сказать, что опыт его удался? Что Малларме не повредил сам себе? Что, будучи по природе одним из самых глубоких, своеобразных и пленительных поэтов, каких знала Франция, — он остался, к сожалению, «книжным» автором, какой-то навеки-спящей красавицей, подлинно-живым лишь в нескольких незабываемых и волшебных строках? У нас его искания были восприняты довольно поверхностно и привели к результатам, скорей, плачевным.
Из новейших русских стихотворцев выделяется лишь один поэт, действительно уловивший сущность техники Малларме: Осип Мандельштам. Но у Мандельштама была одна особенность, облегчившая ему это дело и освободившая его стихи от всякой манерности: он и говорил именно так, как писал, с такими же скачками, будто перелетая от темы к теме. Всякий, кто знает этого удивительно-одаренного человека, согласится, вероятно, что беседа с ним всегда бывала редким умственным наслаждением… Но разговор с Мандельштамом и утомлял. За ним трудно бывало поспеть. Мандельштам опускал в своей речи три-четыре придаточных предложения, для него слишком ясных, выбрасывал звенья из цепи — и несся дальше. Он рассчитывал, по-видимому, что слушатель восстанавливает пробелы, угадывает маршрут. Но слушатель бывал иногда озадачен, и пока разбирался в переходах и перелетах, поэт уже заставлял его решать новые загадки. Многие стихи Мандельштама отмечены той же чертой. Как ни значительны они (Ахматова не раз — при жизни Блока — называла Мандельштама первым современным русским поэтом, хотя тут же и сдавалась на уговоры; оценка, конечно, преувеличенная, но верно в ней, пожалуй, то, что ни у кого из современных русских поэтов, не исключая и Блока, нет таких великолепных «кусков поэзии», как у Мандельштама, такой роскоши в сцеплении некоторых красок и образов, такого мастерства и чувства, вспыхивающего и тут же гаснущего; впрочем, хочется вспомнить и целые вещи, как, например, «В Петербурге мы сойдемся снова»: Пастернаку и не снились никогда такие звуки!) — как ни замечательны они, участь их внушает опасение. Им, вероятно, суждено остаться «поэзией для поэтов» — и другого отклика не найти. Одним из препятствий их распространения приходится признать «скачки».
Обратимся к любому из поэтов домодернистического периода — лучше всего, к Пушкину. Пушкин никогда не обрывает связей. Пресловутая его «простота» — скрывающая изощреннейшее искусство — на этом главным образом и основана: Пушкин отмечает все переходы, останавливается даже на логических полустанках. Образность прельщала его сравнительно мало, как вообще редко прельщала она поэтов с очень развитым вкусом и ясным умом: «имажинизм», метафоризм — почти всегда признак творческой второразрядности. Стирая порой почти все стилистические различия между поэзией и прозой, он соблюдает повествовательную форму речи, он не изрекает, не восклицает, а рассказывает, — тщательно ведя рисунок, как хотя бы в «Я вас любил…» или в «Для берегов отчизны дальней». В пушкинских стихах музыка как бы