У Ладинского отчетливо заметно стремление преодолеть олеографический схематизм в изображении Рима. На описание всяческих клоак он не поскупился. Но жертвою своей темы кое в чем стал все-таки и он.
Если бы мы не знали его стихов, если бы мы не читали его «современных» прозаических отрывков, то, вероятно, приписали бы лично ему некоторую условность — внешнюю и внутреннюю — в рассказе о любви Виргилиана к танцовщице Делии. Но, по-видимому, объяснить ее надо тем, что в борьбе с мертвящей традицией «взыскательный художник» безотчетно пошел на уступки. Напрашивается каламбур: Рим до сих пор непобедим. Во всяком случае, писателям при столкновении с ним везет меньше, чем готам. У Ладинского перед многими другими то преимущество, что известный холодок веет в его повествовании открыто и постоянно, — и на находку ключа к психологическому восстановлению среды и эпохи он не претендует. Его реализм ограничивается областью описаний.
* * *
В сущности, это не роман, и отношение к «Пятнадцатому легиону», как к роману, было бы неправильно. Это большая поэма в прозе — поэма, которая распалась бы на части, не будь между этими частями лирической связи. Единство настроения проходит через всю книгу и заменяет собой стройность фабулы.
Трудновато представить себе, что сделал бы с римской темой романист прирожденный, жизненно-ненасытный, ищущий прежде всего людей, — писатель с душой портретиста, а не пейзажиста. Не думаю, чтобы полная удача была возможна. Сам Толстой не отважился вглубь прошлого 12-го года — и, по-видимому, почувствовал осечку на Петре. Флобер завяз и погиб в «Саламбо» — в книге, на которую ушло столько бесплодных усилий, столько энергии и времени у автора «Education sentimentale» и удивительных, единственных в своем роде писем. Нельзя, конечно, сказать, что «Саламбо» — слабая вещь, как бы она сейчас ни устарела. Но вещь эта недостойна Флобера, который будто бы сам себя в ней обманул и опустошил. В историческом романе всегда происходит поединок между жизнью и декорацией — и успеха в этой области творчества достигает скорей тот, кто склонен опоэтизировать декорацию, нежели тот, кому дороже и нужнее всего отстоять внутреннюю духовную цельность и правдивость. Нравится это нам или нет, но бытие действительно «определяет сознание», по крайней мере сознание среднее, для своего времени и своего общественного круга типичное. И невозможность ощутить, воспринять, пережить исчезнувшее «бытие» воздвигает непреодолимое препятствие на пути к постижению изменившейся психики. Никакое вникание в источники тут не поможет. Правда, человек всегда и везде один и тот же — но один и тот же он лишь пред лицом неизменных, вечных вопросов или явлений: смерти, долга, судьбы… Гете не раз через голову Эккермана говорит с Платоном — не чувствуя пропасти. Но в повседневном обиходе, в мелких, преходящих порывах, расчетах и чувствах — пропасть неустранима. Ключа нельзя найти, потому что ключа больше нет.