— Ah, tout est bu. Tout est mangé.
Plus rien à dire.
Поэма Ладинского оживлена сильнее всего — предчувствием надвигающейся тьмы. Отражение того, что спускается на римский дряхлеющий ясный мир, — лучшее, что в его книге есть. Если книга волнует, то главным образом благодаря этому.
По странному закону — полностью объясняющему очарование и действенную силу романтического искусства — в воспоминаниях все становится совершеннее, чем было в реальности. К Риму мы равнодушны, пока он незыблем. Как только он колеблется, нам кажется, что с ним исчезает что-то неповторимо прекрасное. У Ладинского, впрочем, действует на воображение и все то, что идет Риму и всей его мощи на смену, та долгая кровавая неразбериха, из которой через несколько столетий образуется — вспомним еще раз Верлена — «le moyèn âge enorme et delicat».
* * *
Уносясь мыслью к эпохе, изображенной в «Пятнадцатом легионе», к сумеркам Рима и вообще античности, невольно ищешь параллели с нашим временем.
Кто только этих параллелей не проводил! Кто только не сравнивал кризиса европейской цивилизации с кризисом римским — и наших теперешних скептиков, метафизиков или эстетов с тогдашними! Сходство действительно есть. Порой даже, слушая знакомую парижскую, салонно-снобическую болтовню о большевиках, — думаешь, что приблизительно так же, вероятно, держали себя в Риме по отношению к христианству в III или IV веке какие-нибудь утонченные, обвороженно-испуганные — будто кролики перед удавом — матроны. Есть что-то общее в стремлении увлечься, поверить, отдать свою душу, соединиться с растущей стихийной волной — и в бессилии сделать это. В иссякании, в иссыхании почвы, наконец.
Но какая разница и как существенна эта разница для судеб нашей культуры! На Рим надвигалось нечто неизвестное и таинственное. Рим не знал, что за его пределами. В теперешнем мире ничего неизвестного больше не осталось. Земной шар исследован до последнего уголка. Не о чем больше мечтать. Ни за какими морями ничего нового больше не найти. Ночь в тютчевском смысле больше невозможна — потому что тьме неоткуда придти. Если Рим мог втайне надеяться на спасение извне, то нам, кроме как на самих себя, рассчитывать больше не на кого.
Как в двух-трех словах выразить впечатление от советских журналов за последний год, от новых книг, приходящих из России?
«Кризис», «перелом», «перестройка» — все не то, все слишком слабо. Скажем точнее:
— Советская литература кончается.
Разумеется, в ней есть еще движение: не может же она успокоиться сразу! Разумеется, в Москве выходят и будут выходить книги талантливые, интересные, достойные внимания — не об этом же речь! Но советская литература как некое идейное целое, с несколькими центральными темами, со своеобразным духовным стилем — сходит на нет, пожалуй, сошла уже совсем.