Всякому, вероятно, понятно, отчего это случилось: советская литература выдохлась, потому что выдохся большевизм. Ей больше нечем воодушевляться. Былые, далекие «мятели революции» улеглись, и зарево «мировых пожаров» погасло. Даже строительный пафос, долго воспринимавшийся как некий «мятельно-пожарный» суррогат, входит в определенные нормы.
Неистовствовать в Москве сейчас не принято. Поднимать какие-либо отвлеченные философские вопросы — тем более. Литературе становится особенно тяжело потому, что на словах перемены как будто и не столь разительны, Ильич и Маркс по-прежнему в почете, по-прежнему революционность почитается высшей добродетелью, а указаний, что в понятие это внесены существенные поправки, нигде не найти! Писателей тянет иногда тряхнуть стариной — особенно тех, которые понаивнее, подоверчивее… Вскоре после этого, однако, им приходится горько каяться. Наступившая в России красивая и счастливая жизнь властно требует от литературы красоты и счастья. Смущать и утомлять людей, которые уже создали бесклассовое общество и стоят в дверях светлого царства коммунизма — не к чему. Литература, как указал не так давно Жданов, — должна стать «идеальным духовным уголком культурного отдыха после работы»!
Под особым подозрением сейчас — мысль. Нового в этом как будто ничего нет. Мысль в советской литературе и прежде допускалась «постольку-поскольку» — т. е. в тех дозах и пределах, которые отводились ей властью… Но отличие в том, что власть эта еще не так давно чувствовала свою связь с некоторыми течениями европейского идейного творчества и действительно признавала за мыслью известную ценность. Ценность эту она монополизировала, — однако готова была поделиться ее со всеми желающими, при условии, чтобы они не меняли ни ее содержания, ни ее окраски. Еще не так давно директивы советским писателям давал, например, Бухарин, человек, во всяком случае, мыслящий, человек интеллектуального — и поэтому беспокойного — склада. От бухаринских директив нельзя было уклониться — как тем более нельзя было отойти от директив ленинских: это ужасно, это надо всегда помнить, этого нельзя теперь идеализировать в порыве какого-то безотчетно-забывчивого, сентиментального прекраснодушия! Но в самих-то директивах этих зерно мысли было, и, разрабатывая их, писатели все же пребывали в какой-то интеллектуальной стихии, дышали воздухом, в котором растворена была не только красота со счастьем. Теперь совсем не то. Теперь в Москве насаждается дух удовлетворенности, утверждения, спокойствия, согласия, «конформизма», а мысль изгоняется как нечто таящее в себе взрывчатые элементы. Одно из отличий старого поколения большевиков от нового поколения в том, что старые что-то думали, а новые не думают, кажется, ни о чем — и за это-то их в Кремле гладят по головке. Литература попала во власть новых и именно потому кончается как литература советская, большевистская. При системе взаимных подсматриваний и наблюдений, при расцвете «бдительности», никакая разработка так называемой революционной тематики невозможна: услужливые люди сейчас же донесут куда следует, что ими обнаружен уклон или загиб, несомненно, троцкистского характера. На это недавно жаловался Сельвинский. Это, по-видимому, заставляет молчать других писателей, еще не совсем примирившихся с теперешним положением вещей.