Курбатов-отец откровенно признается, что от большевистского миропонимания «умный человек может прийти в отчаяние». Но лишь потому — подчеркивает он, — что оно, это миропонимание умышленно искажено врагами. «Ну что я сделаю, если Маркса с его учением вы представили в виде Моисея со скрижалями грозного Иеговы: все указано, все расписано — исполняй заповеди, набивай брюхо манной и жирей! Точка? Умному человеку так и хочется в отчаянии воскликнуть: „Ах, может быть есть на свете новая философия, а я не могу, не имею права ее открыть. Ах, сколько новых идей, а я не смею их придумать“».
«Умный человек», надо сознаться, попал не в бровь, а в глаз. Многие в России, вероятно, ему посочувствуют. Но Курбатов отвечает:
— Скажите, товарищи, жалеет ли кто из вас, что он не имеет права, морального права, разумеется, изобретать, скажем, особые зонты для африканских жирафов, для предохранения их от солнечного удара? А жираф — животное редкостное, красивое. Очень будет жаль, если они там начнут погибать от солнечных ударов. Именно потому мы охраняем его не в Африке зонтами, а у нас в зоопарках всем, чем можно. В этом заключается всякая порядочная идея, всякая ценная философия — в нужности обществу и в необходимости принять так называемый статус кво социальной целесообразности людей!
Другой коммунист, Гелинский, вторит:
— Ваша грубая ошибка вот в чем. Вы представляете, что марксизм — предопределение «всего и вся». Поэтому вам и кажется, что все предписано нам, и мы лишь слепые исполнители. Вовсе не так. Марксизм — это мировоззрение. Марксизм не говорит «я есть альфа и омега», а стало быть, и не религия, не Евангелие… Откуда вы увидели, что марксизм связал нас, когда он вооружил нас мудрым оружием, открыл величайший простор человеческому интеллекту, гармоническому развитию человеческой личности? Почему вы полагаете, что коммунисты не подвержены никаким раздумьям? Вы подумайте: перестраивать мир, бороться и воевать за социализм с озверевшими врагами, и не иметь ни в чем раздумий? Мыслимо ли это?
Не знаю, замечает ли автор, что происходит недоразумение, что спорящие говорят у него о разных вещах. Автор вкладывает в уста коммунистам самые что ни на есть ортодоксальные речи и даже ссылается в виде высшего аргумента на «победоносное учение Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина». Иных ответов он дать и не может, иных ответов он дать не в праве. Но инженеры его — или воображаемый «умный человек» — имеют в виду свободу мысли без каких-либо предвзятых ограничений. А коммунисты предлагают им взамен «творческое раскрытие личности» в определенных рамках, ни пересмотру, ни критике не подлежащих. Допустим, что они к передержкам не склонны и ни в коем случае не намерены воскликнуть: «тем хуже для фактов!». Но основное их убеждение, их вера, что «факты» никогда, нигде, ни при каких условиях не могут разойтись с «победоносным учением», — эта вера для «умного человека» неприемлема. Расхождение тут так разительно, что советские читатели не могут над ним не задуматься, и за это-то Иван Макаров и причислен к литературным вредителям… Что, собственно, утверждают у него Курбатов с Гелинским? Представим себе тюрьму — устроенную со всяческой комфортабельностью, с ванными, душами, читальнями и с зимними садами. Заключенному говорят: пользуйся чем хочешь, гуляй, пой, играй, читай — все к твоим услугам! Заключенному внушают, что за стенами его роскошного убежища — сущий ад. Если на воротах висит замок, то вовсе не для того, чтобы держать людей в неволе. Замок этот повешен главным образом по мотивам человеколюбия: не дай Бог кому-либо отважиться наружу! Однако убедиться, что это действительно так, — не разрешено. Попечительному начальству надо во всем верить на слово — и прерогатива забот о счастье человечества принадлежит исключительно ему.