Гелинский предлагает Мише лишь одну поправку:
— Никогда не думай, что мы призваны к жертве! Нам выпало победить, строить, и жить полной радостью!
Все эти прения достаточно сумбурны, — но характерны тем, что ходят «вокруг да около» вопросов, которым в советской России не полагается больше быть проклятыми и которые все же такими остались. Гелинский едва ли читал Шекспира, а если и читал, то едва ли его понял, — судя по той околесице, которую несет он насчет «высказанных поз» Гамлета. Миша Курбатов отвечает датскому принцу с неожиданной реминисценцией из Гете (знаменитое «stirb und werde!») и, пожалуй, даже из Евангелия, из притчи о зерне, которое «не оживет, аще не умрет». Это оказывается «могучим классовым лозунгом»! Неразбериха полная. Но интересно то, что путаницы тут трудно было избежать: Миша Курбатов обратился к Христу и к Гете потому, что другой поддержки не нашел. Он предпочел бы апеллировать к Сталину. К сожалению, на «to be or not to be» ни в «Вопросах ленинизма», ни даже в Конституции, этом «величайшем всемирно-историческом документе», ответов нет.
Здешнему эмигрантскому читателю покажутся, может быть, несколько наивными и уж, наверное, слишком прямолинейными все те рассуждения, которыми наполнен роман Ивана Макарова, — как, наверное, показались бы они наивными и прямолинейными русскому интеллигенту. Неважно, что в «Мише Курбатове» речь идет о коммунизме, которым до революции мало кто интересовался (или, вернее, мало кто предвидел — в таких формах), — важен интеллектуальный уровень, интеллектуальный «возраст» бесед… По существу, в романе как будто затронуты темы Достоевского — отзвуки тех тем, которые волновали Карамазовых. Но мысль, разумеется, гораздо грубее. Карамазовское идейное наследие было раздроблено, отшлифовано, отделано — и, признаемся, обезврежено, обессилено, — а тут опять человек бьется об стену, не зная, что за ней, и бьется так, будто до него никто обо всем этом ничего не думал, ничего не сказал, ни от чего не устал.
Интересно было бы дать роман Макарова среднему культурному европейцу, привыкшему к теперешней европейской духовной «пище». Книга, вероятно, озадачила бы его тем умственным азартом, от которого он давно уже отучен, готовностью автора и его героев спорить о том, что его уже перестало занимать. Он усмехнется, пожмет плечами, кое с чем согласится, кое-чем возмутится — и отложит книгу в сторону… Но в России сейчас вовлечены в игру люди, которым чуть ли не все внове. В России разговоры Гелинского с инженерами упадут, конечно, на плодородную почву. Тысячи читателей услышат, должно быть, в них отклики своих собственных дум — и своих сомнений.