Заявление более чем спорное. Очевидно, это Лев Толстой — «чужд духу нашего народа». Кто же другой развил у нас психологическую прозу? Но если даже в спор не вдаваться, где и в чем, собственно говоря, связь между возрождением народности в литературе и откровенной стилизации Зощенко. Автор «Шестой повести Белкина» надеется «уловить секрет великого поэта», подражая ему. Надо полагать, что теперь он убедился, как глубоко этот секрет утаен. Путь к нему, во всяком случае, — изнутри, а то, право, было бы уж слишком просто подсушить фразу на пушкинский лад, написать где-нибудь «сей» вместо «этот» да, рассказав затейливую историю о некоем поручике Б., решить, что пушкинская творческая тайна раскрыта.
Из повестей Белкина зощенковский «Талисман» ближе всего к «Выстрелу». Действие начинается со ссоры между двумя офицерами, один из которых, недавно переведенный в провинцию из столицы, натура загадочная, человек с жизнью, «затемненной многими облаками». Ссора, естественно, ведет к дуэли, но случайная гибель оскорбителя избавляет байронического поручика от необходимости драться. Мало-помалу он сходится со своими полковыми товарищами и рассказывает им случай, происшедший в двенадцатом году с разжалованным в солдаты молодым офицером. Слушатели догадываются, что рассказывает он о самом себе, — и понимают, чем вызвана его постоянная хмурость. Зощенко утверждает, что в основу повести положен подлинный факт. Так это или не так, от «Талисмана» действительно веет бравурной военной романтикой начала прошлого века, — и если бы у Пушкина повесть на такой сюжет и не оказалась лучшей из его повестей, то все же он им, этим сюжетом, едва ли побрезгал бы. Забавны по-пушкински кое-какие мелочи рассказа, — например, письмо отставного генерала к полковому командиру с советом, что сделать, «буде Наполеон попадет к нему в плен».
«Наполеонишку, — писал старый воин, — заставить самого себя съесть. Посадить в отдельное надежное помещение и, отрезав от злодея одну ногу, кормить его этим в течение одного месяца, покуда он все не съест. Засим то же сделать с остальными членами, и тогда Господь Бог приберет его в том виде, в каком он вполне заслужил перед лицом всего мира».
Но едва ли допустимы такие обороты, как «мы с величайшим интересом услышали его рассказ». Тут дело даже не в неправильности языка. У Пушкина всегда в каждой фразе чувствуется ум, контролирующий осмысленность речи. Можно «слушать» или «выслушать» с интересом — но «услышать с интересом» нельзя: именно в таких оплошностях заметно, что «секрет великого поэта» остался автору «Талисмана» не вполне ясен.