В новых стихах Заболоцкого исчезла свежесть. Нет, это больше не «дуанье» Руссо. Стихи тяжелы, высокопарны, торжественны… Но как очевиден в них все-таки талант! Как эти стихи серьезны (не по смыслу серьезны, а по самой ценности своей) рядом с агитационной дребеденью в жанре Безыменского или распространяющимся сейчас нео-песенным стилем в соответствии с красотой и радостью жизни!
Приведу для примера «Ночной сад» из последней книжки «Литературного современника»:
О, сад ночной, таинственный орган,
Лес длинных труб, приют виолончелей!
О, сад ночной, печальный караван
Немых дубов и неподвижных елей!
Он целый день метался и шумел.
Был битвой дуб и возмущеньем тополь.
Сто тысяч листьев, как сто тысяч тел,
Летели вместе — низко ли, высоко ль…
Железный Август в длинных сапогах
Стоял вдали с большой тарелкой дичи.
И выстрелы гремели на лугах,
И в воздухе мелькали тельца птичьи.
И сад умолк, и месяц вышел вдруг,
Легли внизу десятки страшных теней,
И души лишь вздымали кисти рук,
Все голосуя против преступлений.
О, сад ночной, о бедный сад ночной,
О, существа, заснувшие надолго,
О, ты, возникшая над головой
Туманных звезд таинственная Волга!
Здесь не только ритм, но и эти повторяющиеся упорные вздохи «о» напоминают Тютчева. Здесь близко к нему и то проникновение в природу, которого не осталось и следа у большинства современных поэтов.
<«На Востоке» П. Павленко>
Окниге этой слышали, вероятно, все, кого интересует советская литература. Ее появлению предшествовала восторженная молва. О ней говорили как о «событии». Московская печать отнеслась к роману Павленко с небывалым единодушием. К хору казенных голосов мы, впрочем, привыкли и особенно доверять ему не склонны. Но вот Алексей Толстой, недавний парижский гость, в частном разговоре, как будто бы, сказал:
— Мой «Петр» ничего не стоит в сравнении с «На Востоке»…
Толстой, насколько нам известно, излишней скромностью отнюдь не страдает. В речах на разных конгрессах и съездах он руководствуется, как и все москвичи, соображениями посторонними. Но в беседе с глазу на глаз ему нет нужды лицемерить и, перефразируя Буало, он «кошку называет кошкой, а Икса и Игрека — болванами и бездарностями». Отзыв его о Павленко не мог не заставить насторожиться. Пусть толстовский «Петр» и не такой уж бессмертный шедевр, чтобы выше его нельзя было и представить себе ничего, но в устах автора «Петра» признание романа Павленко «совершенно замечательной» книгой приобретало все-таки вес. Как-никак, художник он перворазрядный, с исключительным, казалось бы, чутьем, с острейшим природным нюхом.