Вопрос о мыслях Пелагия — очень сложен. Позволю себе сказать, что не кто иной, как именно Мережковский, упрощает его, говоря о «плоскости» этих мыслей и без колебаний бросаясь на защиту всяческих «священных безумий»! Пелагий учил, что человек по природе невинен, Августин, развивая с железной последовательностью утверждения апостола Павла, дошел до признания, что даже младенец, скончавшийся через час после рождения, должен принять вечные адские муки, ибо не участвует в Искуплении… Один этот вывод мог бы убедить и непосвященных в эти труднейшие и бесконечные споры людей, как все здесь двоится и какой долгий мощный отклик встречает пелагианство в сердце и сознании человека! Не случайно один из римских первосвященников признал это учение отвечающим духу христианства. Да будто и Руссо, и «Декларация прав человека» обошлись совсем без Евангелия, — будто вся Европа вообще в дополнение к памятным и священным словам о том, что «вера без дел мертва», не попыталась в одном из живейших своих порывов спросить: «мертвы ли дела без веры?».
Для Мережковского это «плоский» вопрос. Едва ли не тронуто для него той же постылой «плоскостью» и первое положение, принятое церковью: о «мертвой без дел вере». О делах ему не хочется думать. Чрезмерная забота о них представляется ему «тихим подкопом изнутри, тихим внутренним уничтожением, выветриванием истины ложью». Повторяю, это слишком изощренный и даже осторожный писатель, чтобы разрубить все с плеча, решительно отказаться от личной ответственности человека за свою жизнь, открыто усомниться в свободе воли, — но бродит-то он вокруг да около всего этого, с откровенным восхищением глядя вслед тем, кто осторожностью скован не был. A priori «безумие» внушает ему доверие и сочувствие. A priori — всякая упорная и скромная работа на реальное, ощутимое, несомненное «общее благо» вызывает у него отвращение.
Мережковский, вероятно, отверг бы указание на одиночество. Он страстно ищет себе союзников в прошлом и взволнованно апеллирует к будущему. Он демонстративно противопоставляет себя «плоской» нашей современности. Воздадим этой современности должное: она к нему справедливее, нежели он к ней. Она над ним не издевается, не ставит иронических кавычек перед самыми дорогими для него понятиями, не заподозривает его в корыстных, грубо-житейских расчетах, как двигателях мысли. Она смотрит на Мережковского с удивлением, с полным литературным признанием и не обижается на его выпады, объясняя их поисками истины. А это для нее настоящее «дело», — какие бы формы оно ни принимало.