«Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы (Букалов) - страница 155

. Несколько месяцев спустя он записал в дневнике: «Г<осударю> неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностью. – Но я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного» (XII, 329).

Не был шутом и холопом прадед Ганнибал, никогда не был им и сам Пушкин, гордо сознававший свое истинное высокое звание первого поэта России.

«Тема с вариациями»

С тяжелыми арапскими губами…

О.Сулейменов. «На площади Пушкина»

«Пушкин-арап», «Пушкин-африканец» – эта формула отражает определенную литературную традицию, некий сложившийся штамп восприятия. Не будем забывать, что начало этой традиции положено самим Пушкиным.

В разное время понятие Пушкин-арап приобретало новые нюансы, наполнялось другим смыслом. При жизни Пушкина, как мы видели, эта формула использовалась «светской чернью» для травли поэта. Через сто лет после его смерти, с распространением нацистских и фашистских расовых теорий образ Пушкина-арапа использовался прогрессивными учеными и литераторами в контексте идеологического отпора этим взглядам. Не случайно, замысел (и начальные страницы) тыняновского романа «Ганнибалы» приходится на годы военной авантюры итальянского фашизма в Абиссинии. Новая волна интереса к происхождению Пушкина совпадает по времени с крушением колониальной системы и обострением национального самосознания народов, борющихся за свое национальное освобождение. Генеалогия великого русского поэта по-своему интересует и приверженцев африканской теории «негритюда», и противников расовой сегрегации в Соединенных Штатах. Эти последние опираются на традиции борцов за отмену рабства в Америке в ХIХ веке. Один из крупных деятелей аболиционистского движения видный американский поэт Джон Гринлиф Уитьер опубликовал в 1847 году острополемическую статью, посвященную десятой годовщине со дня смерти Пушкина. Вот как она начиналась:

«29 января 1837 года в одном из великолепных особняков северной столицы на берегах Невы умирал великий человек. Комнаты, которые вели в кабинет страдальца, были наполнены богатыми, титулованными особами и талантами С.-Петербурга, с тревогой справлявшимися о состоянии страдающего. Великое светило угасло. Александр Пушкин – поэт и историк, любимый в одинаковой степени императором и народом, – сраженный в смертельной дуэли за два дня до этого, лежал в ожидании своего конца. И когда наконец плачущий Жуковский, второй по славе за Пушкиным поэт, объявил взволнованной толпе, что его друг скончался, князь и крестьянин склонили свои головы в печали. Холодное сердце Севера пронзила острая боль великой утраты. Поэт России, единственный человек века, который мог с честью носить мантии Державина и Карамзина, скрылся в тени смерти, “свет которой есть тьма”.