Павел Катенин, о котором мы уже говорили, прославил свое имя переводами «торкватовых октав». Он, правда, считал «похожей на итальянскую» строфу из восьми пятистопных ямбов, «освобождая» поэтов от тройного повторения рифмы в каждой строфе по причине «бедности русского языка рифмами». Пушкин негодовал на подобную дискриминацию и опроверг ее в «Домике в Коломне». А сам Катенин такой строфой перевел несколько популярных октав «Освобожденного Иерусалима»[772].
Имя Торквато Тассо – синоним поэта, им величали и самого Пушкина: «Однажды, это было в Тифлисе… на русского Торквато надели венок из цветов и начали его поднимать на плечах при беспрерывном “ура”, заглушавшем гром музыки», – свидетельствует очевидец этого триумфа[773].
Не случайно Пушкин включает тему «Il trionfo di Tasso» (Триумф Тассо) в число сюжетов для импровизации в «Египетских ночах». Среди рисунков Пушкина конца 1820-х годов внимание исследователей привлек автопортрет и портрет Торквато Тассо на обороте чернового наброска «Домика в Коломне» (1829, ПД 134), где, как отметили исследователи, «мы находим изображение самого поэта, напряженно всматривающегося в лицо великого итальянца»[774].
Исследователи отмечают определенную перекличку творчества раннего Пушкина с наследием другого знаменитого итальянского поэта Никколо Ф о р т е г у э р р и (1674–1735), страстного последователя Пульчи и Ариосто. Фортегуэрри был рукоположен в священники (служил настоятелем римской базилики Санга-Мария-Маджоре, а затем секретарем могущественной ватиканской конгрегации Пропаганды веры, наследницы Священной Инквизиции). Место в истории литературы осталось за Н. Фортегуэрри благодаря посмертно изданной в Венеции (1738) поэме «Ричардетто», в 30 песнях, написанной октавами в духе «Неистового Орланда». Там возникают сцены, вполне соотносимые с приключенческим духом «Руслана и Людмилы»[775].
Мимо пушкинского внимания не могла, конечно, пройти яркая фигура Джованни Джакомо К а з а н о в ы (1725–1798). В предисловии к «Запискам бригадира Моро де Бразе…» (1835) Пушкин пишет об «оригинальности» Казановы. Венецианский авантюрист принадлежал к любимому Пушкиным «веку Екатерины», был знаком со всем аристократическим Петербургом в середине ХVIII столетия. Кавалер Казанова, неутомимый покоритель женских сердец, слыл одним из самых блестящих знатоков карточной игры в Европе и к тому же обладал недюжинным литературным талантом. Всего этого вполне достаточно, чтобы Пушкин заинтересовался Казановой. В первой главе «Пиковой дамы» (1834) Томский в рассказе о графе Сен-Жермене сообщает: «Над ним смеялись, а Казанова в своих Записках говорит, что он был шпион…» (