На свою протоку дед заезжал с петровок, когда изнуренные гнусом и жарой маралы и сохатые по ночам тянулись к воде.
В волнистые, закудрявленные сопки старик запрятал свою курную избушку, чтобы зверь не чуял запаха дыма и присутствия человека. И так из года в год, до того времени, когда тайга сменяла зеленое платье на белую доху, сосны и пихты видели старика с желтокопченой бородой, длинного, перегнувшегося в спине, как подгнившее прясло забора. Перед рекоставом Гурьян сколачивал салик и, погрузив на него мешки с вяленым мясом и колоды соленых хариусов, отплывал вниз, к буйствующей Сыгырде. На беличий промысел он не оставался, был слаб ногами, отказывались служить глаза.
В этот приход даже в сохатого из испытанной берданы дважды дал промах и опечалился, внезапно затосковал о прошедшей силе.
На гурьянову избушку Вера набрела неожиданно. В эти неприманчивые для охотника ущелья привел ее раненый козел. Черный Арапка старика перехватил зверя. Вера долго смотрела, как Гурьян снимал с козла шкуру. Она тщательно замаскировала себя кустарником, но, убедившись, что кроме деда здесь никого нет, и сгорая от любопытства узнать о людях, живущих там, за темной гранью трущобы, решила подойти к хозяину избушки.
— Дед, это моя добыча, — смело сказала она. Гурьян медленно разогнулся от синеватой туши козла и мерклыми глазами остановился на пришедшей.
— Твоя, так возьми, молодец… Спору от меня не выйдет, за чужим сродясь не ганивались. Сам-то кто будешь?
— Я с той стороны… от монголов, — ободрилась Вера, радуясь тому, что старик не узнал в ней женщины.
— А-а… Из наших, видать?
И они разговорились. Вера назвала себя Иваном. Оставшись ночевать у гостеприимного старика, она рассказала ему о Монголии то, что слыхала от отца и других. Гурьян был рад человеку, тем более, что новый знакомец не претендовал на промысел здесь, не собирался портить соседу… Длинны, как осенние вечера, были их беседы в последующие встречи. Правдиво Гурьян рассказывал Вере о деревне, о большевистском управлении, о том, как в гражданскую войну потерял двух сыновей и старуху.
— Старший, Федька, был с теми сукиными детьми, а младший, Микита, стоял за наших, красных… О младшем и посейчас жалею. — Старик хлопал пожелтевшими опаленными ресницами. — Теперь живем хоть и нежирно, зато и не в обиде. Промысловое товарищество выручает хлебишком, товарами и припас для промысла дает. Колхоз у нас — из доброго десятка не выкинешь.
Вера, едва дыша, слушала нехитрое повествование старика, придумывала мельчайшие вопросы, хотела знать все подробности, проверить газетные сообщения, к которым насмешливо-злобно относился отец и окружающие.