Впрочем, прошлое вообще не упоминалось. Так было безопаснее. Например: что делал мой тихий подкаблучный дядюшка до девятнадцати лет в Конармии, когда он и о своей смерти не задумывался, а уж тем более – о чужой?
Из всех интерьеров, в которых я жила или которые посещала, лучше всего помню комнату в коммунальной квартире на Сретенке, где жили бабушка и две ее незамужние дочери.
В комнате сохранился в чистейшем виде буржуазный интерьер начала века: смесь ар-нуво, бидермейера и просто беспородного. Это стало мне относительно понятно намного позже, когда пришлось изучать стили мебели.
Красного дерева шкаф у входа. На нем ярко расписанный китайский болванчик с качающейся, как полагается, головой. Сколько раз я потом этих фарфоровых болванчиков встречала и в литературе, и в кино, и в магазинных и музейных витринах. Ширма трехстворчатая с присобранной зеленой тканью, саржей. За ширмой узкая кровать незамужней тетушки. Стулья орехового дерева с изящными резными бантиками на спинках. Фарфоровый поднос с серебряной изгородочкой.
У окна большой письменный стол и маленький дамский рабочий столик маркетри с бронзовыми нашлепками. Рабочий столик после смерти всех жителей комнаты на недолгое время достался мне, и перед отъездом я продала его какой-то советской киноактрисе.
Еще был книжный шкаф со стеклянными дверцами, до краев набитый Брокгаузом и Эфроном. Ряды томов блестели золотистым отливом, как шпроты в банке, открытой для праздничного обеда, – такие же роскошные, аппетитные и нетронутые.
Обои на стенах – ар-нуво, болотного цвета, с водорослями и лилиями. И мне кажется, что обои эти были с фабрики Вильяма Морриса. Так как дом был изначально роскошный, а ремонта никогда там не делали, то, возможно, и вправду это был подлинный Вильям Моррис, основатель утопического коммунизма. По семейной легенде, именно в этой комнате находился кабинет Крупской, когда в доме размещался Наркомпрос. Такая интересная встреча двух коммунистов.
Но вот что лучше всего помню: рядом со шкафом висела на этих обоях репродукция в рамочке. Возможно, то, что называлось олеографией. Привезла ее незамужняя тетушка из Парижа; она обучалась химии в Сорбонне.
На олеографии была изображена дама в неглиже, которую обнимала прильнувшая к ней девочка. На лице дамы было выражение Святого Материнства, она находилась просто на грани обморока от материнской жертвенности, а девочка обвивала пухлыми ручонками ее шею в пароксизме Дочерней Любви.
Эта картинка вызывала у меня, причем в самом раннем, почти младенческом, возрасте, ощущение физической тошноты. Этого нельзя объяснить художественными качествами, потому что картина, когда десятки лет спустя я ее снова увидела, оказалась вполне приемлемой.