Хотя – о каком сексе? Секс был, конечно, не секс, а семейные проблемы: роды, беременности, измены, аборты.
И еврейский вопрос был не про иудаизм или, боже упаси, сионизм, а про антисемитизм.
И о какой тем более политике?
Но мужчинам во все времена необходимо для самоуважения говорить о воображаемой политике, произносить таинственные фразы и пророчествовать, намекать на что-то никому, кроме них, не известное. Если бы эти разговоры кто-нибудь записал! То есть наверняка кто-нибудь и записывал – во всяком случае, говорившие ни на секунду не забывали о такой возможности.
К сожалению, ничего из этих разговоров я не помню. Помню только глубокое уважение к мудрости старших и резь в животе: обед состоял из пяти или шести блюд и заканчивался не одним, а двумя-тремя пирогами. Потому что о политике разговаривали, конечно, родственники-мужчины, а родственницы-женщины занимались обычной женской ерундой: едой и детьми.
Хотелось бы мне сказать, что от женских занятий всегда больше пользы. Но именно эти занятия оказались самыми вредными, потому что имели прямые и реальные последствия. О воспитании детей лучше не упоминать. Но хуже того: я уверена, что пироги передаются по наследству, то есть генетически. И мои потомки, даже если они будут жить в штате Массачусетс, и станут высокими и голубоглазыми, и будут пить по вечерам мартини, – даже эти белокурые бестии сохранят в себе генетические дефекты, заложенные теми пирогами, которыми отъедалась наша семья в тысяча девятьсот сорок девятом году.
Последним подавался пирог из сваренных в меду орехов и сухариков, которые назывались хрусты. Теперь я знаю, что это новогодний пирог, он продается осенью во всех еврейских пекарнях Нью-Йорка. Но тогда я думала, что целью пирога было склеить челюсти гостям, чтоб они не могли больше разговаривать и ушли.
Дядя Зиновий, старый большевик, участвовал в той единственной, Гражданской. Он служил в велосипедных войсках, а потом в кавалерии. Девятнадцати лет вернулся домой «на белой лошади и весь во вшах». Он мне объяснял: «В девятнадцать лет я вдруг понял, что меня могут убить!» А до этого, значит, не понимал.
После окончания семейных обедов мой любимый дядя пел городскую песенку двадцатых годов про Серёньку-пролетария:
И был он член завкома,
И был он член парткома…
Но:
У этого Серёньки
Жена была с уклоном:
Накрашенные губки,
Коленки ниже юбки.
А это, безусловно,
Весьма позорный факт.
Песенка про Серёньку была до такой степени народная, что даже в нашей семье никогда не упоминалось авторство Владимира Захаровича. А ведь именно Масс, соавтор моего отца, эту песенку сочинил.