По вечерам к гостям приходили гости. Ложилась Лара теперь поздно и по ночам слушала эротический храп.
«Даже если его стихи бред сумасшедшего, – думала она, – и почти наверняка это бред сумасшедшего, но ведь в наше время и бред имеет право на существование… Ведь теперь постмодернизм и все такое».
Ее чувства к Поэту выражались в тайном желании приспособить его на какую-нибудь службу с получением зарплаты. Это, безусловно, доказывало ее ретроградство и ограниченность. Она мучилась мыслью, что, занимаясь своим неинтеллигентным ремеслом, совсем потеряла представление о настоящей интеллигентности.
Но ведь за пределами Лариной квартиры мир был полон ограниченных ретроградов. Духовность духовностью, но в этом городе полагалось иметь постоянную и прилично оплачиваемую работу. И это считалось удачей. А уж если свою работу, какую ни на есть, ты делал хорошо и имел к ней талант, то это вызывало глубокое уважение.
На недавнее интервью в «Современном волосе» было много откликов. Ларе чего только не предлагали – написать учебник, сделать видео, даже выпустить коллекцию шампуней «Лара». Если бы не откровенное презрение жильцов, если б не понимание, что ее профессия – позор, то она и себя бы возомнила творческой личностью.
Приходившие к гостям гости хозяйкой дома считали Манечку, но к Ларе относились вполне терпимо и дружелюбно, даже радушно. Когда она возвращалась с работы, гости кричали: «А вот и наша тупейная художница заявилась! Садись к столу, севильская цирюльница!»
Одна добрая дама услышала о том, что многообещающий Поэт вынужден делить квартиру с парикмахершей. Она всегда привечала Лару, говорила:
– Что ты все мечешься, Фигаро здесь – Фигаро там! Посиди с нами, не стесняйся! Потом все уберешь!
На работе Лара пыталась похвалиться сослуживцам тем, что у нее дома живет настоящий поэт. Но никто не понимал. Стилист Фред, который пытался за Ларисой ухаживать – ей казалось, чтоб только доказать, что не принадлежит, как многие парикмахеры, к сексуальным меньшинствам, – так вот, этот стилист Фред заявил, что и он поэт, что он рэп сочиняет. Приглашал на свои чтения.
Лариса культивировала в себе трагическую раздвоенность.
Между тем Маня, став Марией, почувствовала импульсы и позывы и тоже занялась поэтическим творчеством.
У Поэта в словосочетаниях не было никакого смысла, что подавляло и вызывало уважение. Вот может ведь человек с такой уверенностью городить полную чушь: «Плывет луна, и льстит волна, прельстит волна, в волне луна блестит, скользит…»
Но у Марии встречалось понятное по смыслу, и понятное было глупо: «Вот над волной блестит луна, а я одна, совсем одна».