– Для совершенного бескорыстия, Ларочка, нужно одно: сесть кому-нибудь на шею. А презирать деньги глупо, потому что тем самым и плоды деятельности других людей презираешь, все искусства и ремесла. Лишаешь одаренных людей, вот как ты, возможности совершенствоваться. Презрение к приобретательству – это пренебрежение к сделанному другими, мания величия.
– Знаешь, они с Манькой хотят тут остаться, им понравилось. А язык учить не хотят. Бумаги собираются подделывать. Она говорит: «Мы не будем нарушать закон, мы его просто обойдем». Я им не могу ничего объяснить про законность, ничего!
– Всем нравится Нью-Йорк. Хоть чадру на этот город надевай, а лучше бурку до полу, чтоб не прельщал никого и не вводил в соблазн. А объяснять поэтам про законность не надо. Их надо гнать в шею. Квартира у тебя не такая уж большая, а тут два графомана подселились.
И вправду: когда Лариса вернулась домой, выяснилось, что для двух графоманов в квартире не хватило места. Между ними происходил очень громкий скандал, Манечка рыдала. Умение рыдать на людях не вызывало у Лары, как и у большинства женщин, никакого сочувствия, только зависть. Мужчины принимают женские слезы за чистую монету, а женщины видят плачущую насквозь, оценивают рыдания, как знатоки – шахматную партию. Тут главное, чтобы не краснел и не распухал нос. Вот Ларе всегда приходилось плакать одной.
Перегрызлись они на литературной почве: Манечке больше аплодировали. Ее строки «блестит луна, а я одна» тронули сердца аудитории. Из ее веночка выщипывали цветы на память. Ее называли чаровницей и волшебницей. А Поэт назвал Маню эпигонкой. Маня заподозрила в незнакомом слове неприличное значение и обиделась даже чрезмерно.
Лара не слушала их криков. Она сидела посреди своей разгромленной гостиной, пьяная, голодная – ей пирогов не досталось, все смели до крошки – и чувствовала себя счастливой. Ей предстояла карьера на Бродвее, ей явно предстоял роман с Мишей, творческим, хотя и пожилым, человеком. Она и сама, оказалось, творческий человек. Она только что услышала от Миши, что квартира у нее не такая уж и большая. Она интереснее своей квартиры.
Маня, в ощипанном веночке, позвонила какому-то Эрику, покидала шмотки в чемодан, включая и кой-какие Ларины, содрала со стен доски с церквями и ушла, толком не попрощавшись. Больше Лара ее не видела, только незнакомый Эрик приезжал забрать тираж.
Поэт через десять минут уже свистел, булькал и грохотал в своем опустевшем любовном гнездышке. А Лара долго сидела, хотя была поздняя ночь, и все яснее понимала, что Поэт остался ей в личное пользование, но утратил для нее всякий романтический интерес. Это было как-то связано с уходом Манечки – не хотелось брошенное поднимать. И, конечно, с появлением Миши. Но главное, всякий мужчина, живущий у тебя в доме, пользующийся твоей ванной, не моющий посуды, храпящий по ночам, как боров, не может же вечно оставаться объектом трагической неразделенной любви. И профессионального интереса к его злосчастной бороде она больше не испытывала.