Дома-музеи ему больше нравились, частные коллекции с нетеоретической, личной подборкой и развеской; с тем, что во времена его молодости называлось в официальной критике загадочным, но осудительным словом «вкусовщина».
В огромных музеях, казалось ему, искусству тоскливо, его жалко. Монументальная скульптура стоит посреди зала, как слон в клетке. Картины не хотят висеть в ряд, оставаться на ночь в темноте запертыми, как приютские кошки. Они хотят, чтоб их индивидуально любили. Они опасаются, что искусствоведы могут их усыпить.
Еще была причина, по которой он мучился в музеях, – зависть. К современникам он зависти не чувствовал, хотя всегда допускал возможность зависти в своих оценках и поэтому ничего не осуждал и вообще мнений четких о современном искусстве не имел. Искусство в конце концов может существовать без всякой техники и умения. Была бы свобода.
Но в притушенном освещении, в щадящем сумраке графических отделов какая-нибудь полуобернувшаяся ренессансная голова, едва прорисованная пером и выцветшими коричневыми чернилами, едва заметно подкрашенная белилами на великолепно шершавом, местами испачканном листе, – вот тут он испытывал тоску по безнадежно упущенному времени, по недостижимому совершенству. Вот тут он понимал двойное и тройное значение слова «страсть». Такая страсть – такое влечение, увлечение. И: страсть-то какая! – страх и горе. И: страсти – страдания, муки.
Он сидит за столиком на площади и ждет, смотрит в сторону трамвайной остановки. В мягком осеннем тумане уже зажглись фонари и рельсы светятся на серой брусчатке.
Он сразу видит и еще издали узнает жену. Ленка легко соскакивает с подножки трамвая, идет быстро, нетерпеливо, знакомой длинноногой походкой… но задерживается, оглядывается почему-то на женщину с телефоном, осторожно, боком вылезающую из вагона, поворачивающуюся тяжелой спиной…
Тут в его голове что-то вроде бы переключается. Он понимает, что Ленка – вовсе не Ленка, а дочка ее, то есть и его дочка – Катя. А жена – поспешающая за ней неуклюжая дама.
Приближаясь, жена уже перестает казаться незнакомой неуклюжей дамой, он уже узнает тот самый поворот головы. Как на рисунке, провисевшем много лет на стенах всех его сменявшихся комнат.
Но Катя, взрослая уже дочка Катя, тоже в красном. Неужели и она приехала на концерт? Рыжий шарф, свитер совсем уж несовместимого фиолетово-розового цвета, цвета сметаны, расползающейся по багровому борщу. Ногти, светящиеся неоновым оранжевым лаком.
Он пытается подавить свое мелочное эстетство. В тумане между серыми барочными домами, на серой брусчатке, красное не так и ужасно, почти приемлемо. Был бы он Веласкес – увидел бы мерцающее розовое, перламутровую мглу…