Лене никогда не приходилось искать в чужом языке слова, равнозначного своему слову, и понимать, что не подходит ни одно, ни другое, ни третье, что абсолютный перевод невозможен, что дело тут не в соответствии слова, а в наивной его первозданности, в единственности изначального определения, которому нет ничего равнозначного, никакой замены, в этом и заключается ностальгия: хлеб, слово «хлеб» у тебя во рту, абсолютное, кисловатое, с коркой, с мякишем, которое сейчас жуешь, произносишь…
– Круассаны у них в Европе какие-то не такие. Ты заметил? У нас совсем другие круассаны.
– Не знаю, – говорит он, – я их там не ел. Их при мне еще не было…
– При тебе не было круассанов? – удивляется Лена. – Ты уверен? Ты что-то путаешь. Ты вообще ничего не помнишь. Я такая голодная – мы весь день провели в музеях!
Лена начинает рассказывать об экскурсионных впечатлениях и перечислять увиденное, и тут он вовсе отключается, как в старые времена.
Катя сидит полуотвернувшись, молча, только время от времени перегибается через стол, стреляет у матери сигарету. На него она не смотрит. А он всякий раз, взглянув на дочь, смущается. Как человек, случайно заметивший в витрине, в зеркале, среди толпы свое собственное отражение в неожиданном ракурсе, увидевший что-то странно чужое и инстинктивно знакомое.
Катя не похожа на мать, это издали померещилось, из-за походки. Он понимает, что и тут помешал, напортил. Все в ней соединилось не так, нелепо, как в их нелепом недолгом браке. На лице уже намечаются его тяжелые носогубные складки. В носу у нее серьга, серебряный шарик. Как памятник прыщу. Какая нелепая девочка.
И – оскорбленное выражение девушки, у которой мать красавица, а ей самой недодали, недосчитали. И фальшивая подростковая самоуверенность. Лучше бы и вправду самоуверенность. Никогда никому не мешала гордыня – это сильно преувеличенный смертный грех. Гордыня даже помогает терпеть других. Ненависть к себе ведет ко всем видам жестокости.
Лена ушла от него еще до рождения дочери, и он Катю, того оравшего в аэропорту ребенка, все эти годы почти не вспоминал. Сходство между ними поражает его, как божье наказание. Он вообще-то был всегда человек добросовестный, все ему порученное честно выполнял, даже бесконечные отчеты и анкеты у себя на работе, в колледже, заполнял каллиграфическим художническим почерком и сдавал вовремя. И вдруг оказалось, что всю жизнь, по крайней мере последние двадцать шесть лет, он не делал самого главного. Он считал, что не может нести ответственности за оставленное там, в мире ином, что он теперешний не имеет к себе прежнему никакого отношения, что он и есть пострадавшая сторона; он, помнивший все эти годы о своей романтической и трагической любви к прекрасной Елене.