Теперь это выглядит жеманным и старомодным. И – нет таких женщин. Не молчат они.
Он и тогда, как теперь, не слушал ее, а только видел. Не в ней самой было дело. Дело было в декорациях. Тот город, ночная набережная, по которой уходила она после антониониевского просмотра, после ссоры. Уходила одна, трагически стуча, стуча каблучками…
Река с безумными мостами, разведенными как будто в недоумении, как будто в молитве, в незаконченном опустевшем объятии.
Тогда еще никто не рисовал на разводных мостах никаких эпатирующих половых органов. Ленка осуждает эту недавнюю артистическую акцию. То есть она, как и все в ее кругу, поддерживает политическую направленность, но осуждает эстетически. Алексея же как раз восхищают полное соответствие формы и содержания и замечательная графическая точность.
Между ними происходит спор, похожий даже на реальный разговор. Он пытается объяснить свою точку зрения: концептуальное искусство сделать плохо легче, чем все другие виды, но настоящие шедевры в нем сделать труднее, потому что оригинальная и остроумная идея возникает так редко…
Но Ленка явно думает, что мир вокруг нее изменился только по недомыслию, что все новое – случайное поветрие и все должно вернуться к нормальному состоянию, то есть к тому, что она знала в молодости. Будущее кажется ей временным кризисом, а вкусы и кругозор ее молодости – единственно возможным пониманием мира. Она не догадывается об относительности своих определений.
А он никогда уже не сможет забыть, как при переезде весь его умственный и душевный скарб был вынесен и, перевезенный второпях, расставлен на тротуаре. Кое-что поломалось, и все – почти все – при свете дня поразительно и откровенно продемонстрировало свою убогость, ветхость, слежалость, пыль во всех углах, выпадающие ящики, покосившиеся полки. Потом он все как-то распихал на новом месте, выбрасывать было жалко. Добавил нового, случайного, часто из вторых и третьих рук. И до сих пор, вдруг наталкиваясь на что-либо давно забытое (да в темноте, да близорукими уже глазами), надо же, думает, выглядит вполне прилично, можно еще попользоваться. Если не вспоминать, как это выглядело при свете дня, в страшный момент метаморфозы. При вспышке концентрированного света.
Тогда было ему дано это откровение, не подходящее живым еще людям: все наши представления о мире гроша ломаного не стоят. Он навсегда потерял веру в неопровержимость. Все совсем не так. А как – так? Никак. Нет никакой объективности.
Вон в девятнадцатом веке фотография их поразила, фотография им казалась объективной. Черно-белое изображение мира сочли реалистическим.