Но они никогда меня не поучали, а из нее вышла бы истовая дружинница. Она даже в полицию настучала однажды на соседа-эмигранта, безработного инженера.
Инженер был человек мрачный, брошенный женой. Миссис Гольдберг, тоже дама одинокая, была уже в возрасте, но гордилась своей яркой внешностью: с ранней весны и до невыносимого нью-йоркского августа она проводила долгие часы на крыше нашего дома. Про солнечную радиацию тогда еще не знали, но люди боялись, что на раскаленной крыше ее хватит удар. То есть не боялись – предвкушали. К сентябрю ее кожа достигала черноты и сухости кровельного рубероида. Миссис Гольдберг считала себя женщиной спортивной и эффектной.
Она стала наведываться к инженеру со своими мешками сухарей. На первый мешок он реагировал невнятным мычанием, второй принял молча, но в третий раз наорал на нее так громко и страшно, что хотя содержания его речи никто не мог понять – он был родом из Югославии, – но силу его эмоций легко было угадать по интонации, громкости и указующему персту, направленному во тьму нашего грязного коридора, в сторону лестницы.
Отвергнутая миссис Гольдберг, как активистка и общественница, позвонила в полицию. Она сказала, что опасается за свою жизнь. Пришел полицейский, встретился с обиженной дамой и, – вот тут-то вступает в силу презумпция невиновности, – объяснил ей, что сделать по закону ничего не может. Нужна реальная агрессия.
– Мы должны подождать, пока он вас не излупит, – объяснил полицейский с некоторым удовольствием, – или, по крайней мере, врежет. Или хоть пальцем к вам прикоснется, – тут он брезгливо потрогал ее загорелое морщинистое плечо. – А так, за намерения, у нас не арестовывают.
Это правда. Тем более что инженер был хотя и безработный иммигрант, и даже слегка тронутый, но все же белый человек. А презумпция невиновности распространялась в те годы на белых людей в гораздо большей степени, чем на каких-нибудь, как выражалась миссис Гольдберг, шварцев.