Вот именно, что не хочу. Ненужные книжки. Раньше бы и в голову не пришло, что есть такая вещь: ненужная книжка.
Теперь вижу – от них пыль, они занимают место, шрифт слепой, страницы серые. И тяжелые они, эти книжки, в поездку с собой не возьмешь. А главное: страницы не светятся. В темноте читать совершенно невозможно.
Уж не говоря о том, что книга, она как порционное блюдо в столовке. Вот тебе котлета, рядом пюре, ложку подливки поверх плеснули и все. А на экране – гуляешь по буфету. Можно с чужой тарелки подцепить, можно приснившегося киселя похлебать. Страниц и границ нету, а без границ нету и формы. Роль и контроль автора исчезают. Вот читатель заметил какое-нибудь заимствование и уже проверяет – откуда, где, что. Автор надеялся на скрытую цитату, которая в подсознании читателя слабо прозвенит павловским звоночком, вызывая желательную эмоцию. Но читатель уже резво бежит в сторону, и какие там эмоции – он все даты и обстоятельства узнал, а про сюжет и все усилия автора уже и забыл. Это еще повезет, если он вернется, не останется там, в первоисточнике цитаты. Контекст теперь влезает в текст, перебивает.
А книжки – как они строго и авторитарно держали нас в границах своих картонных, дерматиновых переплетов, разрешая отвлечься разве что на иллюстрации. А книги девятнадцатого и восемнадцатого веков, которые в настоящих кожаных переплетах с золотым тиснением – те и выпороть могли. А уж те, которые отшельниками в темной келье вручную переписывались и иллюстрировались, в которых страницы расцвечены, – не зря это иллюминацией называется, страницы вспыхивают как салют – те книги открывали, помолившись и перекрестившись.
А машинописные листочки нашей молодости? Без переплетов, без даты, часто без авторства, они строго держали нас не только в пределах текста, но и в пределах времени и места: «За ночь прочтешь, завтра утром отдашь и никуда не выноси!»
Мы с друзьями теперь жалеем все старое, потрепанное и употребленное. Идентифицируемся. Рука не поднимается ни кошку старую усыпить, ни старые книжки выкинуть. Мы рассеяны по всему свету, и книжки на нашем языке никому не нужны; ни соседям, ни наследникам.
Но ведь по некоторой инертности характера и вследствие особенностей воспитания почти все в моей жизни связано с книгами. Много лет пыталась себя убедить, что можно писать в книжках, подчеркивать и комментировать, но так никогда и не решилась. В детстве это было строго запрещено. Называлось: варварское обращение с книгами.
И вовсе это не варварское обращение, даже наоборот. Правильно это называть красивым словом: маргиналии.