Это происходило лет за пять до моей «Радуги-дуги».
Рисунок на последней странице – нечто туманное, смазанное, кружевное, вроде привидения: Дрема.
Ходит Сон у окон,
Бродит Дрема возле дома…
Многие дети не любят ложиться спать, боятся. Мне всё подземелья мерещились. Потом эти подземелья заселились: черная курица, городок в табакерке, гномы, дети подземелья… И почему, скажите, могло быть ребенку в те времена не страшно, а радостно и беззаботно?
Об этом – о страхе ребенка, отосланного в постель, оставшегося наедине с ночью, – замечательно написано в той книге, которую я читаю сейчас. Она в бестелесном, электронном виде, да еще и в переводе с французского на английский, лишенная не только картинок, но и почти лишенная этим переводом первоначальных красот стиля. А также лишена она фабулы, завязки и развязки, конфликта и сюжета и даже внятного изложения последовательности событий. Вполне вероятно, что это последняя в моей жизни книга, которую я прочту с изумлением. Вряд ли мне еще удастся поразиться.
И ведь не в первый раз я читаю «В поисках утраченного времени». Пробовала, скучно было, претенциозно казалось. Видимо, недостаточно было у меня раньше утраченного времени, чтобы оценить.
Время у Пруста обтекает персонажи и события, как у Вермеера – свет. Как Вермеер пишет не лицо, не платье, не кувшин, а свет, мерцающий на этом лице, отражающийся в кувшине, тонущий в складках ковра, – так у Пруста время обтекает все описываемое, замирает надолго на цветке боярышника и пролетает, не упоминая, целые эпохи – и вдруг любовь, только что приносившая герою такие мучения, уже превратилась в полуистлевшее воспоминание, только и дорогое тем, что шелковая подкладка рукавчика Одетты была того же цвета, что и боярышник много лет и сотни страниц назад.
Хотя и страниц-то теперь нет, текст возникает, светится некоторое время и тает.
Мы с Прустом в детстве боялись наступления ночи. Но в сорок девятом году и взрослые боялись темноты. Сидели под своим оранжевым абажуром, на тахте с паласом, дустом пахло, канализацией, котлетами – и в любой момент весь этот временно мирный интерьер мог закончиться. Это был год нехороших тоскливых вечеров.
Несколько лет назад я прочла в исторической статье цитату из письма некой патриотки Сталину с просьбой защитить русскую культуру от писателей-космополитов. Вторым или третьим было имя моего отца, а дальше – имена людей, приходивших к нам в гости.
Отца не арестовали. Из приходивших в наш дом исчез только некий Хаим, который писал на идиш. У него было прозвище Хам, потому что он приходил в гости и не уходил, валялся на тахте, привалившись квадратной спиной к паласу, дурацкие шутки шутил. Родители его недолюбливали. Родившиеся в местечках, они хотели забыть все местечковое. Знакомое чувство: эмигранты тоже стараются держаться подальше от соотечественников. Меня Хам ужасно смущал своими шуточками, он говорил, что хочет на мне жениться. Я была очень рада, когда он исчез и перестал к нам приходить.