К бронзовой ручке этой двери привязывали ниточкой мой шатающийся молочный зуб. Надо было сидеть на стуле и ждать, когда кто-нибудь войдет, дернет на себя дверь – и зуб мой выскочит. Ожидание было неприятно, но вполне выносимо. Хуже, если в зубе была дырка. Тогда мы ехали в особняк Ростовых. Тот самый, где – как мне рассказывали – танцевала на балах Наташа, в честь которой меня и назвали. И не там ли граф Ростов кормил гостей ананасами из безуховских теплиц, и не там ли советские писатели ели сказочную еду, любовно и завистливо описанную Булгаковым: порционные судачки а натюрель и шампиньоновое пюре в чашечках.
Во времена моего детства там находилась писательская поликлиника с зубоврачебным кабинетом, где зубы детям сверлили – это я точно помню – без всякого обезболивания. Хорошие дети не кричали, не вырывались и не мешали врачам работать. Плохие дети все это проделывали, им должно было быть стыдно.
В нашу большую комнату с резной дверью приходили гости. Они были двух сортов: или родственники матери, или друзья отца. Родственники матери, люди чиновного сословия, онемели бы в присутствии друзей отца: актеров, писателей, профессиональных шутников, популярных композиторов. Наша мать называла их эстрадниками – сама она предпочитала серьезное искусство. Разговор в те годы был у них быстрый и веселый, все умели рассказывать истории. Многие из них были из Одессы и прочих южных мест, они умудрялись есть и шутить даже во времена голода и молчания. И все друг другу, как справедливо написала в своем письме доносчица, помогали.
А родственники жаловались на болезни. Они наводили друг на друга минометы своих непревзойденных несчастий. Сделавший первый выстрел получал тактическое преимущество: я тебе рассказал про мою чудовищную мигрень, а ты вместо сочувствия лезешь со своим ерундовым артритом в коленке. Конечно, другой думал: мой личный артрит в коленке мне дороже, чем мигрень в твоей глупой голове, – но надо было притворяться, что любишь родственника больше самого себя. Они были специалисты по своим болезням, знатоки, гурманы, архивариусы этого дела – ничего другого на свете они не знали так досконально.
Смешно – хотя смешно ли это? – что на самом деле в их жизни бывали несчастья и пострашнее повышенной кислотности и артрита. Но они говорили об изжоге, это было роскошью: у нас теперь нормальные жалобы, всё как у людей.
Иногда они начинали говорить на идише.
Мне часто кажется, что серьезные гуманитарии – литературоведы, искусствоведы – пишут на своем жаргоне с той же целью, с которой мои родственники говорили на идише: чтобы их не поняли. Было бы хорошо, если бы это вызывало ту же реакцию, которую вызывал у меня в детстве идиш, то есть жгучий интерес и желание узнать: о чем они говорят? Но у гуманитариев расшифруешь жаргон, отшелушишь терминологию – а там по большей части ничего удивительного: и скорлупки не золотые, и ядра не чистый изумруд. А мои родственники говорили на идише о вещах действительно интересных: о сексе, политике, еврейском вопросе.