Иннесборг, явно не благоговевший перед чудом материнства, хмыкнул и проговорил:
– Волшебство тут ни при чем. Ступайте своей дорогой, фру Тормундсдоттер.
Старуха поджала губы, скрывая улыбку:
– Это верно. Во всем виноваты обыкновенные мужчины. Во всяком случае, так мне сказала ваша очаровательная жена, когда мы с ней говорили в последний раз.
Маева с трудом сдержала улыбку. Дерзкая смелость старухи произвела на нее впечатление.
– God dag, Нильс, фру Альдестад. – Старуха кивнула и, не сказав больше ни слова, пошла прочь.
Маева заметила, что люди шарахаются от нее, как от прокаженной, и стараются обойти по широкой дуге. Точно так же, как было со мной.
Иннесборг закатил глаза. Маева ждала, что он объяснит, кто эта женщина, но он резко поднялся, снова задев коленом ее ногу. Потом неловко замялся, глядя на Маевины волосы. Его верхняя губа блестела от пота.
Маева перекинула косу за спину. Опять посмотрела на холм. Питер быстрым шагом спускался по склону. Очень вовремя.
Иннесборг проследил за ее взглядом, глухо откашлялся и ушел, даже не попрощавшись.
Питер подошел к Маеве. Он так спешил, что запыхался. Она схватилась за его руку, радуясь, что он пришел и спас ее от магистрата. Ей хотелось задать столько вопросов, но она почему-то не находила слов, чтобы их сформулировать. Позже, решила она. С глазу на глаз. Когда вернемся домой. Она указала на котомку в его руке:
– Ты что-нибудь купил?
Он как будто отвлекся и что-то высматривал на холме.
– Что? А… да, конечно. Держи. – Он отдал ей котомку, отобрал у нее torrfisk и откусил кусочек.
Маева заглянула внутрь. Там лежали катушки с гладкими шелковистыми нитками, аккуратно спряденными для самых тонких стежков.
Все как одна цвета крови.
Она сложила катушки в котомку. Когда он вошел в ее шатер – после стольких недель тщетного ожидания и неизбывной тоски, – потрясение было так велико, что ее всю колотило, точно в ознобе.
Его оправдания, несть им числа.
Лютая в этом году зима…
Надо было помочь жене разобраться с ее обязанностями… Ей все непривычно, все ново.
Не знаю, слышала ты или нет: она носит ребенка.
Она слушала и убедительно улыбалась. Борясь с желанием броситься ему на шею.
Или ударить его по лицу, чтобы сбить эту радостную, самодовольную улыбку.
Хорошо, что ей было чем занять руки. Она подбирала катушки.
Стараясь, чтобы заклинание, которое она шептала над нитками, звучали так тихо, что их не услышал бы даже ветер.
Папа заносит меня в дом на руках, сажает в кресло-качалку у очага. Ему приходится пригибаться, чтобы не задевать головой пучки трав, свисающие со стропил. Листочки сыплются мне на голову. Но я не против, они вкусно пахнут. Папа стряхивает травы с моих волос, берет мою ногу, приподнимает. Мама отрывается от вышивания, смотрит на нас, но ничего не говорит. Папа расшнуровывает мой башмак и осторожно снимает. Но я все равно морщусь. Сгусток запекшейся крови тянет кожу между пальцами. Свежая кровь капает папе на ладонь.