Он вернулся во двор, где семья пыталась отдохнуть в тени. «Там у них сборище, небольшое, – сказал он как бы между прочим. – Собрались, как мы иногда собираемся».
Сэл знала его слишком хорошо и что-то уловила в голосе, но промолчала. Она тщательно вытирала мордашку Мэри кусочком фланели, внимательно высматривая пятнышки грязи. «У меня для тебя есть сегодня работа, Уилл, – сказала она. – Не ходи вечером на поле». Она говорила легким тоном, но он видел, что Мэри, которую Сэл по-прежнему твердо держала за подбородок, скосила на мать глаза.
«А дикари за нами придут, мамочка?» – спросил Братец без всякой истерики, буднично. «Глупости! – прикрикнула Сэл. – Ни за кем они не придут». И принялась вытирать лицо ему, так что он вынужден был закрыть рот.
Торнхилл зашел в хижину, в которой из-за нагретой крыши было еще жарче, чем на улице, и снял со стены ружье. Он осмотрел его, убедился, что порох не отсырел, что пуля лежит в мешочке. Заглянул в черный кружок, из которого вылетает смерть. Когда услышал шаги Сэл, быстро повесил его обратно. Но она все поняла: он стоял с пустыми руками, а взгляд его был устремлен на висевшее на колышке ружье. Она попыталась сказать что-то, но он ее перебил: «Чертовы пауки свили в стволе гнездо».
В этот вечер они поели раньше обычного. Почему-то казалось, что им следует быть готовыми.
К чему? Торнхилл и не пытался отвечать себе этот вопрос.
Сэл уложила детей, когда только смеркалось, спела им песенку: «Вот-вот разбогатею, колокола Шродича блеют. И когда же это будет, брат? Колокола Степни гудят. Когда Господь повелит, большой колокол Боу гремит». Голос ее звучал немного сдавленно. Наверное, от любви.
Или от страха.
Они сидели вдвоем возле угасающего огня, молча наблюдая за мелкими всполохами над углями. Дети сопели и вздыхали в своем углу. В пристройке громко храпел Нед. Он закашлялся, видимо, Дэн потормошил его, потому что Нед умолк. И в тишине они явственно услышали доносившиеся из лагеря звуки.
Сначала это было хлопанье в ладоши, постоянное, настойчивое, как сердцебиение. Сэл повернулась к Торнхиллу. В свете очага глаза ее были как озера тени, но он видел, что рот ее крепко сжат. И прежде чем он придумал, что ей сказать, чтобы успокоить, раздалось пение: сначала сильный высокий мужской голос, затем к нему присоединились другие голоса, издававшие что-то вроде жужжания. Никакой различимой или приятной мелодии, как в «Апельсинах и лимонах», не было, скорее, это напоминало церковное пение. И пение это пробирало до костей.
Торнхилл попытался говорить бодрее. «Ну вот, забубнили, – и почувствовал, что в горле у него пересохло. Начал по новой: – Совсем как Шелудивый Билл, помнишь?» Конечно же, она помнила Шелудивого Билла. И как и он, понимала, что этот властный хор совсем не похож на бормотание Шелудивого Билла, которым он отвечал на глоток спиртного.