Торнхилл уставился в свою кружку, не зная, что можно было бы сказать в ответ на такую пышную речь. Барыга покрутился на месте, а потом изобразил, будто вскидывает на плечо ружье и прицеливается: «А вот этот язык они очень даже хорошо понимают, Святоша!» Головастый поднял кружку, приветствуя это высказывание Барыги, но вдруг остановился на полпути, пораженный собственной мыслью: «А что, если устроить на них засаду, а?»
Миссис Херринг фыркнула: «Попридержи язык, Барыга Салливан, – резко произнесла она. – Не всем здесь нравятся такие речи».
За столом воцарилось молчание. Барыга ухмыльнулся Торнхиллу, Торнхилл облизал губы и отвел взгляд. Интересно, кому еще из здесь присутствующих Барыга предлагал ту закованную в цепи женщину. Головастый улыбался и почесывал щетину на подбородке.
«Вы, конечно, можете не слушать старую женщину, – сказала миссис Херринг, – но говорю тебе прямо: ты, Барыга, нарываешься на неприятности, и ты, Головастый Биртлз, тоже. И не думайте, будто я не знаю, что там у вас творится», – и она так решительно вставила в рот свою трубку, как будто это была пробка, не позволяющая ей сказать что-то еще.
Торнхилл видел, что Блэквуд наблюдает за ним с другого конца комнаты. Смотрит настойчиво, с вызовом. Торнхилл, с ничего не выражающим лицом, потер глаза: так накурено, что глазам больно!
Лавдей поднял палец и продекламировал: «Сей факт хорошо известен: черные не признают собственности». Собрался было произнести что-то еще своим мягким благородным голосом, но Барыга бесцеремонно его опередил: «На той неделе поймал двух черных, они пробирались на Дарки-Крик, – откусил от испеченной Сэл булочки и продолжил с набитым ртом: – Подстрелил их, как сквайр куропаток». Огляделся, но все молчали, а он, плюясь крошками, объявил: «Эти дикари хороши только на удобрения». Рот у него был перепачкан мукой, и из-за этого он выглядел тяжелобольным. Повторил, как будто никто не понял, что он сказал: «Отличное удобрение. Кукуруза так и прет».
Торнхилл заметил, как он глянул на Блэквуда, и если Барыга стремился Блэквуда спровоцировать, то это ему удалось. Блэквуд вскочил, крупный человек в маленькой комнате, в ярости он стал даже еще больше. «Ну, ты, Барыга…» – и остановился, скрестив на груди ручищи. Лицо у него было словно высечено из камня.
Торнхилл испугался, что Блэквуд, по обыкновению, не станет продолжать. Если он промолчит, значит, Барыга возьмет над ним верх. Но Блэквуд голосом, дрожащим от негодования, продолжил: «Господи Иисусе, да один черный стоит десяток таких безмозглых червяков, как ты». Все мгновенно протрезвели, никто и не подумал засмеяться. Ни один из них еще никогда не слышал, чтобы Блэквуд поминал имя Господа всуе, и никто еще не слышал в его голосе столько силы.