Прикосновение пробудило Джека к жизни. «Нет», – сказал он.
Торнхилл впервые услышал, как тот произносит английское слово.
Джек сильно шлепнул ладонью по земле, поднялось и уплыло облачко пыли. «Мое, – произнес он. – Мое место». Он провел по пыльной земле рукой, оставив на ней шрам, похожий на тот, что у него на голове. «Я здесь сижу». Лицо его снова закаменело, он уставился в огонь. Порыв ветра прошелестел в дереве над их головами, потом все стихло. В костре зашипела, запела тоненьким голоском сырая ветка.
Торнхилл почувствовал острую боль. Вряд ли кто трудился усерднее, чем он, и он был вознагражден за свои труды. У него имелось около тысячи фунтов наличными, три сотни акров земли, владение которой подтверждено бумагами, этот замечательный дом со львами на воротных столбах. Его дети носили ботинки, и в доме никогда не переводился лучший дарджилинг. Он имеет полное право утверждать, что у него есть все, что человеку нужно.
И все равно, когда он смотрел на поглаживающую землю руку Джека, он понимал: есть что-то, чего он никогда не сможет получить – место, которое изначально было частью и его плоти, и его души. Не было такого места в этом мире, куда он мог бы возвращаться и возвращаться, как возвращался Джек, просто для того, чтобы ощутить его под собой.
Как будто сама почва дарила утешение.
В нем вскипел гнев, и он крикнул: «Ну и мерзавец же ты тогда, Джек, можешь здесь подыхать от голода, удачи тебе!» И ушел, не оглядываясь. В конце концов, он сделал все, и даже больше. Мог ведь пристрелить его, как пристрелили бы другие, или отхлестать плеткой, или спустить собак. Все, он умывает руки. Если этот чернозадый голодает, так в том его, Уильяма Торнхилла, вины нет.
После этого он время от времени видел дымок, но больше туда никогда не ходил.
• • •
Под вечер он всегда сидел на своем любимом месте на веранде с подзорной трубой в руках и любовался алыми и золотыми отблесками заката на утесах. Там ему сделали скамейку, не особо удобную – обыкновенную деревянную скамейку, но она его полностью устраивала. Девлин приносил ему на серебряном подносе мадеру и сигару. Он смотрел на тополя, которые раскачивал вечерний ветерок, на розы и сирень, в вечернем свете казавшиеся зеленее, чем днем. Вот его стена. Вот его жена в шелковом платье от Эрмитиджа, стоившем двадцать две гинеи, прогуливается по дорожкам. Он слышал мычание своего стада, ждавшего дойки, и крики работников, загонявших стадо в хлев. Чувствовал запах качественного навоза, доносившегося из конюшни позади дома. Сам-то он никогда верхом не ездил, но постарался, чтобы его дети научились сидеть в седле не хуже благородных.