Суббота
Лина проснулась поздно и пошла завтракать. Оскар стоял у плиты в джинсах и заляпанной красками футболке с надписью CBGB. На конфорке, светящейся красным, стоял любимый предмет домашнего обихода Оскара – чугунная вафельница года эдак 1951-го, времен, когда бытовые приборы требовали бережного обращения. Оскару нравилось, что эта вещь потенциально опасна, он любил хвастаться широким ровным шрамом на левой ладони – однажды, много лет назад, он впопыхах схватился за раскаленную металлическую ручку. Это был единственный вклад Оскара в домашнюю стряпню: каждое субботнее утро, сколько Лина себя помнила, он делал вафли.
Лина на мгновение задержалась в дверях кухни. Пела Нина Симон, и Оскар, подпевая ей, поднимал миску и наливал в вафельницу жидкое тесто; их яркая, освещенная солнцем кухня была наполнена скворчаньем, паром и запахом расплавленного масла. Сцена была идиллической, и все же Лина чувствовала напряжение, какую-то нервозность, возможно, в плечах Оскара или в том, что он стоял у плиты, не поворачиваясь к ней лицом. А может быть, дело в ней, полусонной, со смутным чувством вины за вчерашнюю ночь – за остроту об открытке, за то, что не сказала отцу о Ставросе.
Громко зевая, Лина вошла в кухню.
– Доброе утро, Каролина, – сказал Оскар, наконец повернувшись к ней лицом, и быстро чмокнул ее в щеку. Лина взяла из буфета стакан для сока, из ящика – вилку и нож и села за стол. Оскар снова стоял спиной к ней, опустив голову. Песня закончилась, слышалось только слабое бульканье шелковистой струйки сиропа, переливаемого из бутылки в кувшин. Лина почесала лодыжку в ожидании вафель.
Отец повернулся к ней – да, действительно, он был каким-то нервным. Он прокашлялся, отвел взгляд, потом снова посмотрел на дочь.
– Каролина, те картины – ты хочешь поговорить? Ну, той ночью, когда я хотел рассказать тебе о Грейс. Я хочу рассказать тебе о Грейс. Можешь спрашивать о чем угодно. Беспокоиться нечего, честное слово.
Лина тут же увидела картины так ясно, будто Оскар повесил их здесь, на кухне, над раковиной, и она только сейчас их заметила: «Хватит», женщина, тонущая в синеве, коленная чашечка, голова. Вместе с картинами появилось то же неудобное, колющее чувство, которое охватило ее в ту ночь. Тогда Лина не поняла, что это, но теперь знала: страх. Она редко признавала, что боится чего бы то ни было: пауков, темноты или смерти, но теперь пришлось с этим смириться: да, она боится того, что может сказать ей отец. Тихий смех? Мелодия? А что, если это все неправда?